Когда распахиваются крылья - Екатерина Андреевна Самарова
Не помню, когда я осознал, что со мной что-то не так. Наверное, чувствовал неладное с самого детства, но понимать и изучать свою особенность начал не так давно. Когда раз за разом падаешь с одного и того же моста в реку, в то время как другие спокойно и без проблем проходят по нему мимо, когда из всего класса тебе регулярно не достаётся вкусных пирожков в столовой, когда именно за тобой среди всех гуляющих детей погонится самый злой гусь — словом, когда все это случается чаще, чем c обычными людьми, волей-неволей задумаешься. И сейчас хорошо помню, как прибегал к маме, зарёванный, с красным опухшим лицом, когда другие дети смеялись над тем, как я упал на ровной дороге или провалился по колено в лужу, в которую и провалиться-то нельзя. Но потом появился Женька, который, только встав на ноги, так сразу и приклеился ко мне, и мне пришлось научиться не давать его в обиду. Я почти смирился с моим невезением, а деревенские наконец перестали обращать на него внимания. Лишь только иногда приговаривали: «Вечно с ним что-нибудь случается» — и дали мне обидную кличку, которая в нашей немаленькой, но все же деревне разошлась по всем дворам. Я не был изгоем, хотя некоторые парни из школы, особенно Тёмка и его ушибленные друзья, любили поиздеваться надо мной. Но, помня о своём невезении, я старался не доводить дело до драки.
Наверное, лет в четырнадцать я начал замечать закономерности: невезение случалось со мной не каждый день, а так, как будто кто-то включал и выключал рычаг удачи. В «удачливые» дни я чувствовал себя почти обыкновенным парнем. Но даже в неудачные дни мне удивительным образом везло. Я за свою жизнь не успел упасть, наверное, только с многоэтажного дома, да и то только потому что в нашей деревне таких домов отродясь не было: я падал с крыши в сугробы и на землю, с деревьев, в овраг и в пруд, однажды упал даже в цистерну с молоком — но за все это время ни разу не сломал себе ни одной кости и всегда отделывался только царапинами разной степени глубины, которые быстро заживали. Даже не знаю, может быть, я был самым удачливым человеком среди неудачников?
По крайней мере, я точно знал — если сегодняшний воскресный день стал неудачным, то завтра, в понедельник, когда нужно идти в школу, все будет хорошо. Может быть, удастся дотянуть полосу относительного везения даже до субботы, в крайнем случае — до пятницы.
Приободрившись, я взял тряпку и начал протирать полки в бане от грязи и пыли, когда вдруг услышал резкий крик и сразу за ним знакомый звонкий плач на улице. Я тут же побросал все и выскочил во двор, забыв даже прикрыть дверь в баню. Пробежав мимо старого Жулика, нашей сторожевой собаки, я распахнул ворота и выбежал на улицу. Женька сидел на скамейке рядом с нашим забором и тихо скулил, размазывая слёзы по грязным щекам. Его рваная куртка и старые штаны были в грязи, ладони поцарапаны. Вокруг на него в метрах двух стояли соседские дети и нервно переминались с ноги на ногу, как будто не знали, что делать.
Я тут же подбежал к Женьке.
— Ты чего плачешь? — спросил я, отряхивая его.
— Я упа-а-ал! Прямо в гря-я-язь! — проревел он. — А они смеются!
Женька поднял свою мелкую руку и показал куда-то в сторону, откуда раздался гнусавый гогот. Я посмотрел туда, куда показывал брат, и моё сердце резко подпрыгнуло к самому горлу. Чуть в стороне столпилась группа из пяти парней чуть старше меня. Что ж, следовало ожидать. Уже несколько дней Тёмка и его прихлебатели не цеплялись ко мне, но полоса везения же должна была когда-нибудь закончиться.
Тёмка жил на соседней улице. Это был коренастый и широкоплечий парень с коротко стриженными ёжиком белобрысыми волосами и крупным курносым лицом. Когда-то давно, когда я был совсем маленьким, мы с ним часто играли вместе, но со временем перестали общаться и даже здороваться и делали вид, что друг друга не знаем. Конечно, кроме тех моментов, когда он вместе со своей компанией не задирал меня и моих друзей. Тёмку и его компанию не очень любили в деревне и в школе, и, когда он окончил девятый класс, учителя с облегчением выдохнули. Но не тут-то было: осенью, так и не забрав документы, он пришёл в десятый класс. Никто не знал, почему — ведь Тёмка никогда особенно не рвался получать знания и поступать в университет. Поговаривали, что его папаша не разрешил ему уходить в техникум. Но мы-то, старшеклассники, хорошо знали, что Тёмке никто не указ, и, наверное, собственный отец тоже. Как бы то ни было, сейчас он учился в одиннадцатом классе — на класс старше меня.
Тёмка, будучи самым крутым парнем и в школе, и в деревне и не совсем уж беспросветно тупым, собрал вокруг себя несколько парней и девчонок, которые любили задираться и издеваться над другими, а сам стал их непререкаемым авторитетом. Отбитые на всю голову, они могли толпой напасть на одного, отобрать школьный рюкзак и выбросить в речку. Мой ранец они пока, правда, не трогали, но я слышал, как около школьного забора плакала окружённая жалостливыми одноклассницами девочка из младшего класса, сидя на бордюре и баюкая насквозь сырую сумку. Тёмку слушались даже те, кто был старше его и уже не учился в школе. И все мы, школьники от самых младших до одиннадцатого класса, знали, почему.
Семья у Тёмки была обычная — у него не было братьев и сестёр, только мать, высокая и худая женщина, лицо которой постоянно кривилось в гримасе презрения, как будто она только что унюхала стухшую рыбу у себя под носом, и отец, рыжий худощавый и невысокий мужик с огромными кулаками, выпивающий по праздникам и выходным. Что там происходило за стенами их дома, когда оттуда раздавались глухие удары, никто не знал, да и знать не хотел. Одно все деревенские знали точно, отец Тёмки растрепал это всем вокруг, сияя, как начищенный чайник: их прадед был известным человеком, был под Сталинградом и в 45-ом брал Берлин. Его медали, нож и портсигар хранились как семейная реликвия. Особенно отец гордился перочинным ножиком, который, как он рассказывал, помог деду бежать из плена. И поэтому, когда Тёма два года назад как бы невзначай достал нож и показал
