Алексей Пантелеев - У Щучьего озера
Поблагодарив, присаживаюсь на узенькую некрашеную лавку. Прямо в глаза мне смотрит из-за пыльного стекла веселый мальчик в старинного покроя гимнастерке без погон. Спрашиваю:
- Младший?
- Вася-то? Нет, милый. Младшенький у меня Ваня. А Вася - первенец. Ему бы сейчас, почитай, уж на пятый десяток пошло бы. А Ване - тому еще сорока нет. Вот послушай, как дело-то у нас было! Жили мы, поживали... Хорошо до войны жили. Ну, правда, кто хорошо, а кто и похуже. Мне-то самой нелегко жилось. Я ведь сама вдовая - муж у меня еще в двадцать девятом году помер. Ну, да потом полегчало - сыновья подрастать помаленьку стали. Чего говоришь? Сколько их было? Нет, не двое, а целая троица! У меня еще и Федя был. После Васи родился. Где Федя-то? Убили, милый. Да... да... милый... на войне тоже...
Старуха помолчала, покусала нижнюю губу, белоснежным ушком головного платка промакнула один глаз, потом другой. И сразу выпрямилась, светло вздохнула, задумалась, улыбнулась:
- Эх, милый ты мой, друг ты мой неизвестный, знал бы ты, какие у меня сыновья были!.. И красавцы-то, и умницы, а уж какие славные, ласковые, приветливые!.. И с людьми хороши и промеж себя дружно жили. Бывалыча смотришь на них откуда-нибудь из уголочка - и залюбуешься. Один учится, домашнее задание готовит, а постарше который тут же ему линеечкой бумагу расчерчивает или какие-нибудь там глаголи выписывает. А уж меня-то они, миленыши, как жалели! Поверишь ли, по воду сама никогда не ходила. "Мама, голубушка, посидите, отдохните, я сбегаю". "Мама, вы прилягте, послушайте рядио, мы все сами сделаем". Вася, когда на действительную пошел, ну редкий день чтобы от него письма не было! Скучал очень. Ихняя-то часть здесь, под Питером, в Гатчине стояла. А потом как раз эта война финская, проклятущая... Узнаём, что и Вася наш тоже на передовую попал. И оттуда он часто писал: "Мама, не беспокойтесь, у меня все хорошо, только пришлите теплых носков, морозы дюже крепкие". А потом вдруг нет писем и нет. Уж и война кончилась, и мир заключили, а от него - ни духу ни слуху. И вдруг получаю письмо: "Мама, я ранетый, лежу второй месяц в госпитале. Дело на поправку идет. Скоро на выписку обещают. Приеду сразу домой". А тут денька через два - хлоп! извещение почтарь приносит: "Помер от излияния крови после операции перитонита". Ну я тогда помоложе была... Ваня-то с Федей меня не отпускали, отговаривали: "Куда ты, мол, заблудишься на этом перешейке". А я и слушать их не стала - в чем была, в том и поехала. Думала - похоронить успею. Нет, не успела. Только могилку мне Васину и показали...
Снова дрожит нижняя губа, и снова белый ситцевый уголок плотно прижимается к одному и к другому глазу.
- Вот, милый дружочек, вот как у нас дела-то нехорошо завязались. Много ли, я не знаю, времени прошло, не успела оглянуться, а тут и большая, Отечественная война началась. Федя - тот сразу ушел, а через полгода и Ваню моего забрали. Осталась я одна... Ох, и вспоминать не хочу! Ох, уж эти ночки темные, ночки долгие, когда, глаз не смыкая, лежишь и все думаешь, думаешь... И все это видишь, как немец ползет и из ружья в голову им стреляет... А днем я - ничего, держалась. Помню, сосед у нас был, Михаил Фролыч, пьяница и охальник ужасный... Он увидит, как я на дворе ковыряюсь чего-нибудь, и начнет из-за плетня мне кричать: "Эй, бабка! Марья Степановна! Ползаешь еще? Помирать пора!" А я ему: "Нет, говорю, сосед милый. Пока до победы не доживу, пока сыновей не встречу, помирать не согласна. Войну кончим, сыновья вернутся - тогда, сделай милость, хорони меня хоть с музыкой". А ведь - нет, не привелось мне всех-то встретить. Один вернулся, да и тот - не человек, а обрубок...
Ничего, ничего, милый... Ладно... погоди... я сейчас... Фу ты, будь ты неладный! Куда ж он задевался, платок-от мой? Уж ты извини меня, человек хороший! Ведь вот уж, кажись, давным-давнешенько все слезы-то выплакала, ан нет! Вспомнишь все-то, растеребишь себя, ну и - опять нос мокрый. Ты сиди, сиди, не уходи, я доскажу. Про Ваню я начала... Одним словом, узнала я, что Ваня мой тяжело ранен, что ему руку осколком оторвало, и не совру тебе, милок, - обрадовалась грешным делом. Думаю, хоть какой-нибудь, хоть инвалид, а все живой домой-то вернется. А как увидела его, как встретила его на станции - о господи! - и не узнать парня! Был он всегда у нас такой веселый, просмешливый и на лицо очень хороший, а тут гляжу - будто и не он. Весь какой-то пожелтелый, темный, не улыбнется никогда, слова лишнего не скажет. На койку на свою завалится и лежит. Очень он тогда, бедняжка, переживал, расстраивался. Боялся, что работать ему уж не придется. Ведь ему левую-то руку по самое плечо ампутировали, да еще и на правой эти вот два пальчика прихватили. А он у меня, Ваня-то, образованный - девять классов кончил, после школы в институт налаживался поступать. Ну а уж тут, думает, какие там инженеры... Ведь он у меня, ты знаешь, и ложку-то не сразу навострился держать. Ох, голубь, тяжело мне с ним было! И без него худо, и с ним нехорошо. Уж я его и так и этак. "Сходи, мол, погуляй, Ванечка. Что же ты, мол, все лежишь этак-то? Ты же еще молодой, здоровый". - "Ладно, - говорит, - мама. Не говорите, мне, пожалуйста, таких слов. О каких тут прогулках может быть речь?!" - "Ну, - говорю, - по хозяйству что-нибудь полегче сделай. Вот, - говорю, - забор у нас валится, поправить бы надо". Он не ответит, только зубами заскрипит и - подушку этаким вот манером на голову. А один раз, гляжу, встал, походил по избе, в сени вышел, ищет чего-то. "Ты, говорю, чего там, Ваня?" - "Топор где у нас?" - "Там-то, мол, за ведрами"... А сама думаю: зачем ему? Испугалась: думаю, худого бы чего не сделал, бедолажкин мой! За ним, правда, не пошла, а бочком этак у окошка стала и гляжу, наблюдаю... Вижу, во двор вышел, топор у него под мышкой, в культяпках своих банку с гвоздями еле как несет, к животу притиснул. Стал забор налаживать. Одную доску там всего-то и надо было гвоздями прибить. А уж он и так и этак. Никак ему, сердешному, гвоздик не приладить. Помочь хотела, думаю - нет, обидится. А он повозился, помучился, видит - ничего не выходит, осерчал, расстроился, топор с маху в доску всадил и - в избу. На кровать повалился, в подушку лицом упал и, вижу, весь так и затрясся.
Опосля-то уж Ваня мой наловчился и всякую работу мог хорошо производить. И писать научился, и на счетах щелкать; и бритвой бреется, и дрова рубит, и гвозди заколачивает. Засечку маленькую топором сделает, гвоздик вставит и бьет, забивает чего надо. А в ту зиму он ужас до чего горевал. И есть не хочет и спать не желает. Нервный стал. Чуть что - порох!
И вот, милый, в аккурат в это самое ужасное время - хлоп меня еще раз по темечку! Прибегает как-то утречком девочка соседская: "Бабушка, мол, Корытова, беги скореича, в сельсовет тебя требуют". Ну, я платок накинула побежала. "Что, - думаю, - за спешность такая?" Прибегаю: "Здравствуйте, зачем звали?" - "Да вот, - говорит, - по невеселому, - говорит, - делу тебя позвали. Получи, Марья Степановна, и распишись". И подает мне похоронную. "Так, мол, и так, ваш сын ефрейтор Федор Корытов погиб за Советскую родину 18 февраля"... Ну тут, сам понимаешь, подсеклись мои ноженьки - на коем месте стояла, там и грохнулась. Отпоили меня, в чувство привели. А я кое-как очухалась и думаю: "Что же мне делать? Нет, - думаю, - Ваня об этом знать не должон. Опосля как-нибудь скажу, а сейчас - не буду, смолчу".
С тем и домой пошла. А он будто учуял чего. Подхожу, вижу - вот он, на крылечке мой Ваня стоит.
"Ну что? - говорит. - Зачем вас, мама, вызывали?"
А я ему и соври:
"А! - говорю. - Глупости! Ошибка там вышла. Не Корытова, мол, им, а Короткова требуется".
"Что за Короткова? Не помню, - говорит, - какие это Коротковы у нас?"
Ну я как-то отчудилась в тот раз. А только и он ведь у нас не дурачок. Не поверил мне. Весь день, помню, глаз с меня не сводил. Ходит за мной и смотрит. А вечером поздно, когда уж в постели я лежала, подошел в темноте и спрашивает:
"Федю убили?".
Ну что ж, милый, не соврешь ведь в этакой-то час.
"Да, - говорю, - Ванечка, убили".
Он постоял, постоял, руку мне культяпкой своей потрогал и к себе пошел.
И вот ведь, гляди, чудо-то какое! В аккурат с этого дня будто подменили Ваню моего. До этого сычом дома сидел. Ни в лавку его, ни на собрание, ни к друзьям-товарищам калачом не заманишь. А тут - будто очнулся. Веселей-то он, конечно, не стал, а все-таки действовать начал. Туда, сюда - и в сельсовет, и в правление, и в ячейку свою партийную стал ходить. И по хозяйству все, что надо, сделает.
А я тем часом успела насчет Феди в часть ихнюю написать. Думала может, и на его могилку слетать успею. Да нет, не вышло. Ответили мне, правда, быстро. Хороший человек написал, начальник Федин. Все он мне подробно рассказал. Погиб, мол, Федя в Померании, при взятии города Пфальценберга. Там его, в этом городе, и земле предали. А где она, эта Померания, и что это за Пфальценберг такой - бог их ведает. После-то мне, правда, Ваня объяснил, что это где-то в немецкой земле, далеко очень, туда и с пересадкой не доедешь...
Ну вот, дядечка. Тут и сказке моей конец. Стали мы с той поры жить вдвоем с Ваней. Он, я говорю, как Федю-то убили, быстро в колею взошел. Голову-то уж не вешал. Живой, мол, так надо жить. Звали его в разные места работать - и в сторожа определяли, и клубом заведовать, и даже в какую-то полотерную артель знакомый инвалид сманивал. Только он ничем этим не прельстился. "Нет, - говорит, - я еще молодой, буду учиться". Разложил опять свои книжечки и тетрадки, прошел заочные курсы и полтора года счетоводом у нас в потребсоюзе работал. Потом в Ярославль его посылали - в областной школе занимался. Инструктором в райкоме состоял. А в сорок девятом, кажись, году приезжает один раз из Углича: "Мама, - говорит, - такое у меня к вам предложение. Не желаете ли поехать со мной жить на постоянно на Карельский перешеек? Там новые колхозы создаются". - "Ну что ж, - говорю. - А не знаешь - от Васиной могилки далеко это будет?" - "Нет, - говорит, - по моему расчету, не может быть, чтобы очень далеко. Это под Питером".
