Павел Мисько - Красное небо
- У меня припрятан затвор и штык, - сказал Степа, сгребая наши припасы себе в карман.
Передаст все брату Сергею - мы знали это.
Сергею шел уже семнадцатый год, и у него была своя тайна.
II
До войны в нашей деревне никто уже не отмечал религиозных праздников. А теперь, при немцах, вдруг все сделались набожными. Мать тоже где-то достала икону - старика с длинной седой бородой. В одной руке он держал что-то похожее на книгу, три пальца другой руки были подняты и сложены так, будто он набрал ими соли и сейчас высматривает, куда бы сыпануть.
За деревней, с одного и другого конца, вкопали кресты. Высоченные кресты, дубовые. За дубом ездили куда-то в лесные деревни: своего леса у нас поблизости не было. Ставили кресты мужчины постарше, выкрикивая: "Еще раз ... зяли!!!" Больше всех суетился и давал советы беспалый Панас - отец Петруся. Хоть и не было у него пальцев на левой руке - отрезала силосорезка, - с топором и пилой он управлялся ловко: делал прорези в дубовом бревне, выдалбливал долотом гнездо для перекладины, затесывал и прибивал. Руководил и работал за троих. Землю вокруг крестов дядьки утрамбовывали толстенными колами, вгоняли туда и камни. Чтоб крепче стояли...
И кресты стояли - высокие, мрачные, крепкие. Как громоотводы, способные принять на себя, отвести от деревни удары грома войны...
Сегодня тоже какой-то религиозный праздник, и мать не пошла на работу к людям, а погнала в поле овец вместо меня. Оставшись один, я отодвинул в сторону стол в чистой половине хаты, подковырнул вилкой и выдрал короткий кусок доски, которым была надточена половица, и вынул дневник. Это была какая-то учетная книга, подобрал я ее в бывшей колхозной конторе. Она наполовину исписана фамилиями и цифрами - "Барановская Ганна - сгребала сено, 0,75 трудодня... Тарасевич Федора - подносила копны, 1,25 трудодня..."
О чем писать? Погрыз кончик карандаша, написал несколько строк об операции в школе, о появлении в деревне Тани, которая прошла пешком четыреста километров...
Я начал вести дневник с первого дня войны, но тех записей - кот наплакал. Вот некоторые.
За деревней сел наш подбитый самолет. Мы бегали туда смотреть, но из-за огня не могли близко подойти. Я просто так написал - про огонь. В самолете долго что-то взрывалось, лопались патроны, и все прямо липли к земле, боялись подняться. "Кончанские" рассказывали, что из самолета выбрались два летчика, расспросили дорогу к ближайшему лесу и пошли проселками на север. И будто бы остался третий летчик, раненый. Его не смогли вытащить, и он заполз, спасаясь от огня, в хвост самолета. Прибежав, мы уже не слышали его стонов - скончался... Так это было или не так, но назавтра мы видели могильный холмик у самолета. Вокруг валялись обгоревшие куски парашютного шелка, пахло чем-то резким и едким... Мы возвратились, взяв с собой несколько лепешек из расплавленной и уже остывшей дюралевой обшивки...
Вторая запись - как шли, отступали наши и группами, и в одиночку, как некоторые из них просили что-нибудь из одежды, и мама раздала им все мужские вещи...
Как брат Степы Сергей и другие взрослые хлопцы закопали в деревянном сундуке лучшие книги из клубной библиотеки. Рядом с волейбольной площадкой, возле столба "гигантских шагов"... А Гляк-счетовод и сын его Филька столб выкопали и затащили к себе - безвластие ведь! И обнаружили сундук... Обрадовались: во добра нагребут! А там оказались книги... Посекли книги лопатой, потом прокопали к луже канавку и спустили в раскоп воду.
Как делили колхоз и колхозный посевы... Мать взяла только четверть надела. Не было кому обрабатывать, не было чем...
Как приезжали на легковой машине немцы, привезли старосту...
Как Александр Рудяк и Гляк забрали корову бабки Настуси и как эта корова удирала от старосты то в бывший колхозный коровник, то к Настусе...
О чем записать еще? Скучно проходит время...
Спрятал книгу и решил идти на улицу. Как вдруг открывается дверь и вбегает Петрусь.
- Скорей! - выпаливает он. - Немец едет!
Мы мигом очутились на воротах.
Ну и смехотище! Такого в нашей деревне еще никто не видел...
По улице на каком-то чудном двухколесном шарабане с ящиком-багажником позади ехал немец. У ног немца стояли два молочных бидона.
По всему видно, лошадь местная, немецкого языка не понимает - пройдет два шага и станет, пройдет и станет. Немец и за вожжи дергал, и погонял длинной палкой, слезал и тащил за уздечку. Упрямый конь только моргал глазами, взмахивал хвостом и все заглядывал на крестьянские дворы.
Немец был старый, с сизым лицом и носом-картошкой. И, наверное, добрый. Он не злился на коня, а почему-то улыбался, растягивая рот до ушей, как клоун, и укоризненно покачивал головой:
- Ай, рус... Ай, пферд...
Вот он снова забрался в свой шарабан, пошарил по большущим, как торбы, карманам, пришитым по бокам и на груди зеленого кителя. Достал складной ножик, подморгнул мне и Петрусю и начал заострять конец палки.
Мы не понимали - зачем. Вдруг немец кольнул острым концом лошадь в хвост - и раз, и второй. Животное рвануло вперед бешеным голопом.
- Гэ-гэ - гэ! - задрал ноги немец. Потом его стрясло с сиденья вниз, он брякнулся на колени и, забыв о вожжах, испуганно вцепился в бидоны...
Чем бы все это кончилось, неизвестно. Но одна вожжа намоталась на колесо. Лошадь резко свернула в сторону, вломившись оглоблями в Степкин забор.
- Бежим! - дернул я Петруся за рукав и прыгнул с ворот.
Но нас опередили Таня и Степа. Когда мы примчались к шарабану, Таня бойко лопотала с немцем на его языке, а Степа силился вырвать из забора оглобли, освободить лошадь. Бедное животное было голодным и жадно срывало с сирени горькие листья.
Несмело приблизились к немцу несколько женщин, подошел брат Степы Сергей.
- Танья - гут, карош девашка! - похлопал немец Таню по плечу. - Э-э... оп! - он руками выхватил из шарабана один бидон, поставил на землю.
- Карл Шпайтель говорит, что будет продавать спирт. За пол-литра - яйцо или два огурца, - сказала Таня женщинам и опять загергетала с немцем. Потом сбегала домой и вынесла лошади охапку сена.
Немец начал продавать спирт. Женщины становились в очередь, но как-то нерешительно. А пацаны проворно сновали домой и обратно, тащили посуду и продукты.
- Хоть бы на лекарство с пол-литра взять... - оправдывались женщины друг перед дружкой.
Некоторые сдержанно улыбались - дурак немец... Неужели он не представляет, какая настоящая цена спирту?
- А чего ему жалеть? - сказал Сергей. - Нашим салом да по нашей шкуре... На спиртзаводе целые цистерны этого добра остались... Растащили все дочиста!
Я заметил, что Сергей, прохаживаясь возле женщин, внимательно прислушивается к Таниной болтовне с немцем. И правда, о чем они говорят?
В очереди за спиртом произошла заварушка. Немец огрел Петруся меркой по лбу. Он пристроился уже в третий раз. Цена на спирт сразу была повышена в два раза.
Меня не интересовал спирт. Я во все глаза рассматривал немца. И ничего особенного, как ни старался, не мог заметить. Человек как человек... Разве что одет немного диковинно, да карабин в бричке.
Было досадно: почему немец не вызывает у меня ненависти, а только любопытство, хоть я и убеждал себя, что это враг, враг...
А вот на Таню подымалась, росла в груди злость. Чего она так увивается вокруг немца? И откуда так хорошо знает немецкий язык? Третий месяц пошел, как отодвинулся и затих на востоке фронт, а она только недавно появилась в деревне. Где бродяжничала все это время?
Не нравился мне и Степа: ишь, как таращит глазищи на Таню, восхищается ее лопотаньем...
Муторно у меня было на душе.
Потом подошел Гляк с Филькой и потащили немца к себе на обед. Во втором бидоне у немца еще оставался спирт, и он достанется, конечно, Гляку.
Примерно через час мы видели, как от Гляка выехал немец. Назад, на Слуцкую дорогу "пферд" выбежал охотно. Видно, потому, что подкрепился, а может, та дорога вела к дому. Не очень понукал лошадь и Шпайтель: он пребывал в блаженном состоянии, то пел, то наигрывал на губной гармошке.
А мы еще долго сидели на бревнах под забором, обдумывая увиденное и услышанное. Особенно нас занимало то, о чем сказала, уходя, Таня: сюда придет на постой немецкая часть. И скоро - как только похолодает...
Я помню, какие у Тани при этом были глаза. Они необыкновенно блестели, но не радость в них была, а что-то другое.
Степа ушел домой вскоре после Тани, приказав нам собраться в гумне через час. Я думал, что он будет говорить о том, как отомстить Тапе за такое поведение, а услышал совсем другое.
- Слушайте сюда... - заговорщически прошептал он.
Замысел командира нам понравился: операция напоминала военную. Дело касалось старосты Рудяка, которого привезли немцы. А раз его поставили немцы, значит, он такой же враг, как и они. Гляка мы еще считали мелким вредителем: он местный, бывший счетовод. Почти свой человек!
