Николай Дубов - Сирота
— Не детдомом, а хозяйством. А в чем дело?
Заведующий хозяйством был долговязый, и Лешка мог видеть его лицо, только задрав голову.
— Возьмите меня к себе.
— То есть как — «возьмите»? А направление?
Лешка не понял и, продолжая, задрав голову, смотреть на него, молча переступил с ноги на ногу.
— Кто тебя послал? Бумажка у тебя есть?
— Никто. Я сам.
— А-а, сам! Так дело не пойдет. Мы без направления не принимаем.
Вот если тебя гороно пришлет — другой разговор. А теперь — дуй отсюда!
Лешка опустил голову и вышел.
— Не взяли? — догадался Митька.
Лешка рассказал.
— Ну так что? Найдем гороно — я теперь с тобой сам пойду, — и в два счета тебе дадут эту бумажку. А что, неправда? Ты же сирота?
Сирота. Так в чем дело?
Они поехали в центр на трамвае, блуждали по улицам, потом решились спросить у милиционера.
В большой, тесно уставленной столами комнате гороно им показали на сидящую в углу худую женщину. Нагнувшись над столом, она читала какие-то бумаги. Жидкие прямые волосы ее были острижены и свисали над щеками, как две дощечки, на носу сидели очки с толстыми стеклами, на верхней губе росли редкие черные волосы. Она затягивалась папиросой - щеки ее западали, отчего длинное лицо становилось еще длиннее, — и отмахивалась рукой от дыма. Он колыхался над ее головой ленивыми сизыми волнами.
— Вы что, мальчики? — низким голосом спросила она и сняла очки.
За ними оказались усталые и, как показалось Лешке, ничего не видящие глаза. — Жаловаться? Из какого детдома?
— Ага, жаловаться. Только он не из детдома, а из дома. Заведующий его не берет, — быстро проговорил Митька.
— А ты?
— Я? Я с ним.
— Тогда помолчи, — еще более густым и низким голосом сказала женщина и надела очки. — На что ты жалуешься? — повернулась она к Лешке.
Лешка сказал, что отец погиб, мама умерла, а заведующий не принимает, потому что у него нет бумажки.
— Значит, ты не живешь в детдоме, а еще только хочешь, чтобы тебя направили в детдом?.. А где ты живешь, с кем?.. С дядей и тетей? Зачем же тебе в детдом? В детдом берут тех, у кого нет родных. А у тебя есть. Тебя кормят, одевают, ты учишься. Чего же тебе еще? Ты уже большой и должен понимать, что всех в детдом взять мы не можем. Если взять тебя, может быть, другой мальчик, у которого нет никаких родственников, останется без места. Понимаешь?
— А если у него дядька сволочь? — вмешался Митька. — Сволочь, и всё!
— Ругаться мальчик, нельзя! — строго сказала женщина. — Тебя обижают твои родственники? — снова повернулась она к Лешке.
— Они уезжать хотят, а я не хочу с ними.
— Ну хорошо, — устало вздохнула она. — Скажи мне свой адрес, мы проверим.
— Обманет эта усатая! — сказал Митька, когда они вышли на улицу.
Усатая не обманула. Через несколько дней Лешка из окна увидел, как она, размахивая набитым портфелем и дымя папиросой, направляется к их дому. Лешка выбежал навстречу ей и успел шепнуть:
— Только про меня не говорите, тетенька, а то мне будет…
— Не бойся, мальчик, я человек опытный, — низким голосом сказала она и вошла в дом.
Сидя на кухне, Лешка слышал, как она расспрашивала о Лешкиных родителях, как он живет, учится. Дядя Троша и тетя Лида сладкими голосами заверяли ее, что Лешка ни в чем не нуждается, они по-родственному воспитывают его и сделают из него человека. Когда она ушла, Лешка переждал, а потом нагнал ее на улице.
— А, это ты? — строго обернулась она, когда Лешка ее окликнул. -
Вот видишь, как нехорошо вводить людей в заблуждение. Из-за тебя я потеряла целый час, который могла посвятить другому. Стыдись!.. Твои дядя и тетя — прекрасные люди, и многие дети могут позавидовать условиям, в которых ты находишься.
Она пошла дальше, а Лешка уныло вернулся домой. "Прекрасные люди" обсуждали ее посещение, и Лешка услышал голос дяди Троши:
— Придется этого байстрюка с собой везти. Я было думал в детдом его сдать, да теперь могут прицепиться: дом, имущество, наследство…
Наследства кот наплакал, а мороки не оберешься. Ничего, пускай едет.
Баклуши бить я ему не дам, приставлю к делу.
…Взрослые всегда были заодно. Ребят они слушали в пол-уха, всегда поступали так, как хотелось им, а не ребятам, и ничего поделать с этим было нельзя.
Когда тренькающая люстра, дом и мебель были проданы и уже укладывались чемоданы, Лешка собрал и свое имущество: "Таинственный остров", стопочку учебников, старый папин пояс с медной бляхой, на которой выдавлен якорь, чернильницу-невыливайку и Митькин подарок - перочинный нож с разноцветной колодочкой из пластмассы. Нож Лешка спрятал в карман, "Таинственный остров" отложил для Митьки, а все остальное принес тете Лиде:
— Положите и это.
— Чего это там? — обернулся дядя Троша и подошел ближе. Он перешвырял книжки, взял пояс, помял между пальцами и отбросил в угол:
— Хлам, даже на набойки не годится.
— Это папин пояс!
— Ну и что? Кабы я после батьки все возил, мне бы вагон надо было, а я вот налегке, в чемоданы укладываюсь.
— Так это же память!
— Невелика память. Да… Немного после покойника осталось.
— Он не покойник, а погиб за Родину!
— Эге, погиб, за то ему слава… Только слава — не сапоги и не деньги, ее не обуешь и хлеба на нее не купишь… Одни слова. Фук — и нет, вот тебе и вся слава. Да…
— Неправда! — закричал Лешка, схватил пояс и выбежал на улицу.
В словах дядьки была и правда — слава погибшего на войне отца не имела никаких очевидных следов, но это была мелкая дядькина правда.
Лешка чувствовал, знал, что есть другая — настоящая, большая правда, но не умел облечь ее в слова и, размазывая по щекам злые слезы, сжимал кулаки и с ненавистью повторял:
— Ж-жаба! Ух, Жаба проклятая!
Митька вышел из своей калитки, увидел Лешку и подошел:
— Уезжаешь все-таки?
Лешка кивнул и, прерывисто вздохнув, протянул Митьке "Таинственный остров":
— На. На память.
— А учиться ты там будешь? — спросил Митька, запихивая книгу за пояс.
— Не знаю.
— А я бы… знаешь?.. Я бы убежал от такого дядьки. Убежал, и все!
— Да, убежишь — и пропадешь.
— Ха! Пропадали такие! У нас знаешь как государство о детях заботится?
Лешка кивнул — учительница много рассказывала об этом. Однако государство — это было что-то очень большое, далекое, здесь же были заведующий хозяйством в галифе, усатая тетка из гороно, а им до Лешки не было никакого дела. Нет, видно, надо ехать с дядькой.
— Ну, тогда будь здоров! — сказал Митька и протянул руку.
Лешка тоже протянул руку, и их напряженные, словно деревянные ладошки соприкоснулись. Они никогда не подавали друг другу руки, и теперь оба немного смутились, будто они, как девчонки, поцеловались.
Митька сунул руки в карманы и, поддавая ногой ледышки, ушел, а.
Лешка стоял и смотрел ему вслед, пока тетя Лида не позвала его.
В вагоне тетя Лида и дядька сели возле столика, Лешке место досталось с краю. Он вышел в коридор. За окном проплыл вокзал, тяжело отгрохотал мост, растянувшийся над замерзщим, торосистым Доном. За клочьями дыма и пара, за взвихренной пылью отлетало назад, в лиловую дымку, все, что Лешка знал и что было ему дорого: дом, школа, ребята.
Больше он никогда уже не увидит Митьку, не пойдет с ним на Дон рыбалить, а Лешка так и не поймал еще за свою жизнь ни одного сазанчика, даже самого маленького… Покачиваясь и стуча колесами на стыках рельсов, вагон уносил Лешку в наступающие сумерки, в будущее, о котором было известно только то, что в нем будет дядя Троша, и, значит, ничего хорошего Лешку там не ожидало.
В купе дядя Троша с хрустом разламывал руками вареную курицу и раскладывал на газете — он и тетя Лида готовились закусывать. А Лешка все стоял у окна, прижавшись лбом и носом к стеклу и держась за отцовский пояс, надетый на голое тело под рубашку. За окном мелькали шеренги подстриженных кустов, щиты, так и не дождавшиеся снега. Потом в вагоне вспыхнул свет. Окно сразу стало черным, и в этой черноте исчезли кусты, щиты и первые робкие звезды.
2Вопреки ожиданиям дяди Троши, в Краснодаре не зажились. Он устроился снабженцем в контору, ходил, заложив руки за спину, и удовлетворенно потирал большими пальцами указательные, но не успел.
Лешка поступить в школу, как дядю Трошу уволили. Он долго ругал начальника отдела кадров, вздумавшего запрашивать о нем Ростов, безуспешно пробовал устроиться в других местах и наконец решил уехать в Армавир.
— Ничего, мы еще себя покажем! Теперь на периферии лучше, - утешал себя дядя Троша. — Начальства там меньше, а дураков больше. На периферии теперь только и жизнь…
Должно быть, дураков в Армавире оказалось меньше, чем рассчитывал дядя Троша, так как вскоре пришлось уехать и оттуда.
