Анатолий Соболев - Тихий пост
- Тебе в цирке выступать, - говорил Костыря. - Я перед войной борца видел в цирке, фамилия Кара-Юсуф. Вот боролся! Всех на лопатки кидал. Р-раз! - и в дамках! А гири какие подымал! Как бог. Мне бы такую силу, я бы!..
После физзарядки один только Виктор Курбатов обтирался снегом. Костыря совал палец в сугроб, держал секунду и говорил:
- Нет, эта ванна не по мне. Я привык купаться в Черном море, или на худой конец в подогретом шампанском, или в молоке, как Гитлер.
Однажды морозным тихим утром Костыря вот так же чесал язык, как вдруг застыл с открытым ртом.
По всему небу внезапно вспыхнула волнистая завеса, переливаясь изумрудным и рубиновым светом. Звезды и луна померкли.
По снегу побежали отблески сияния, и тундра, и призрачная даль - все переливалось, играло, меняло цвет, силу, яркость.
- Красота-то какая! - зачарованно выдохнул Генка Лыткин.
Ребята притихли, будто попали они в волшебную сказку, в хрустальный дворец Снежной королевы.
И вдруг исчезло все. И снова только призрачный рассеянный свет луны, снова безмолвная снежная синяя пустыня и молчащее небо.
- Вот здорово! - обрел наконец дар речи Костыря. - Как в сказке! Было - не было.
Будто бы в доказательство, что это не сказка, опять ударил посреди неба свет, словно взрыв гигантской беззвучной бомбы. Вспыхнула и засияла в зените многоярусная огромная звезда, и лучи ее протянулись в полнеба, многоцветные, яркие, холодно сверкающие. И казалось, что огонь этот гремит в бездонной выси. Захватывало дух от мощи, красоты и необычности величественного зрелища. А стрелы все летели и летели и, постепенно теряя свою яркость и силу на излете, туманно растекались по краям неба, рассасывались в темноте горизонта.
- Вот бы нарисовать, - мечтательно вздохнул Лыткин, во все глаза глядя на это чудо природы.
- Нарисуй, - предложил Чупахин. - Ты же художник.
- Красок таких нет, - задумчиво и сожалеюще ответил Генка. - Никогда не подобрать таких красок.
Долго еще стояли матросы, стояли, пока не погасло северное сияние. И тогда почувствовали, что закоченели.
- Так не заметишь и дуба дашь, - лязгнул зубами Костыря. Опомнишься, а ты уже в деревянном бушлате и свечка в руках.
Гурьбой ввалились в теплое помещение.
- Пользы нету от твоих рисунков, - сказал вдруг Чупахин Лыткину.
- Как нету? - не понял Генка и даже перестал намыливать руки.
- А так, - убежденно ответил старшина, с наслаждением фыркая под умывальником. - Сам же говоришь - северное сияние не нарисовать, красок таких нету.
- Ну точно не передашь, конечно, - согласился Генка, - а настроение передать можно.
- Ничего не получится. Можешь ты вот, к примеру, лес нарисовать? Ну стволы там нарисуешь. Это и ребятишки смогут, у меня вон братишки тоже малюют. А вот шум в вершинах сможешь нарисовать или птичье пение? А-а, вот то-то! - победно посмотрел Чупахин, хотя Генка не возражал. - А без птиц какой лес! Или вот степь. Перепелки: "Пить-попить! Пить-попить!" Днем. А вечером: "Спать пора, спать пора!" А без перепелок какая степь! Как цветы пахнут, как пчела жужжит, суслик свистит - это ты нарисуешь? Голоса их?
- Голоса, конечно, не передашь, а шум ветра передать можно.
- Это как же? Патефон сзади поставишь?
- Нет, без патефона. Вот есть такая картина художника Рылова, "Зеленый шум" называется. На ней березы под ветром нарисованы, и шум слышно.
- Ну это ты врешь, - усмехнулся Чупахин и стал с удовольствием окатывать ледяной водой из рукомойника свою бурую и жилистую шею.
- Нет, не вру.
- Значит, за картиной воздуходувка стоит.
- Нет, не стоит. Смотришь - и слышишь шум. Представить надо.
- Представить - это не то, - стоял на своем старшина. - Представить я все могу, даже что Костыря сутки слова не скажет. А вот ты нарисуй. Перепелка говорит: "Пить-попить". Или вечером сидишь у озера и слушаешь, как в камышах утка с выводком шепчется: "Шш-ш-ши, ххр-ш-и!" Это она знак подает. Сидите, мол, тихо. А они тоненько так ей: "Пи-пи-ипь, пи-пи-ипь". Сидим, мол, сидим. Или рыба играет. По воде хвостом "чмок!" - и круги! Увесисто так "чмок!". И опять тихо. Ворона каркнет - и тишина. Век бы так сидел и слушал. Вот нарисуй попробуй. Нет, не нарисовать, - убежденно заключил старшина и начал крепко растираться полотенцем. - Вот портрет какой - это верно, это можно нарисовать. У нас завклубом был до войны. Здорово рисовал. По клеткам с фотокарточки. Умрет кто - ему несут фото. Он раз-раз - и готово! Как живой покойник сидит. Ты умеешь портреты?
- Я природу больше, - ответил Генка.
- Большие деньги загребал.
- Кто? - не понял Генка.
- Ну кто. Завклубом. Несколько деревень обслуживал. А долго ли, раз-раз! - и портрет. Легкая работа, только руку набить надо. Озолотиться можно, если участковый или фининспектор не застукает. Так ты не умеешь портреты?
- Не пробовал.
- А ты спробуй. Меня вот нарисуй, - предложил Чупахин.
- Давай, - неожиданно согласился Лыткин.
- Идет, - обрадовался Чупахин. - Только я в парадное оденусь.
- Да не сейчас, потом когда-нибудь, - видя такую поспешность, сказал Генка.
- Почему потом? Вот вечером будет личное время и рисуй.
- Нет. Мне надо приглядеться к тебе, характер понять...
- Чего тебе мой характер! - удивился Чупахин. - Ты лицо рисуй - и все. Чтоб похож был.
- Нет, так нельзя.
- Почему нельзя? К фотографу вон приходишь, он не спрашивает, какой у тебя характер. Чик! - и готово!
- Там готово, а тут нет.
- Не хочешь - так и скажи. Характер ему надо, - ухмыльнулся Чупахин. - Будто ты меня не знаешь! Полгода вместе служим... Завтракать! - приказал старшина и пошел, недовольный, к столу.
В тот день по камбузу дежурил сам старшина. Кок он был отличный и в свое дежурство кормил ребят на славу. Костыря даже предлагал сделать Чупахина постоянным коком, а старшиною назначить Жохова, "великого немого". Двойная выгода была бы: во-первых, каждый день кормились бы вкусно и, во-вторых, не было бы слышно команд.
На этот раз Чупахин сварил на завтрак великолепную рисовую кашу. Костыря уплел тарелку и, попросив добавки, вдруг заявил:
- Если хочешь знать, тебя вообще рисовать нельзя.
- Это почему? - удивился Чупахин и даже перестал накладывать кашу в тарелку Костыри.
- Почему! А бородавка вон на носу. С бородавкой что за портрет!
- Без бородавки можно, - буркнул Чупахин.
Эта проклятая бородавка, прижившаяся на правой ноздре старшины, причиняла ему много неприятностей. Она все время была предметом матросских насмешек и подначек.
- А давай я ее сведу, - неожиданно предложил Костыря.
- Как? - покосился на него Чупахин.
- Раз плюнуть. Накладывай кашу-то, накладывай. Хорош, лишнего мне не надо. Ниткой суровой перетянуть - и все.
- Ври, - не поверил такому легкому избавлению старшина, но по голосу было слышно, что он колеблется.
- Забожусь, - постучал себя в грудь Костыря, поняв, что поймал старшину на удочку.
Все знали, что Чупахин тайно страдал от такого недостатка, вернее, излишества на носу, и теперь замерли, ожидая, какое еще коленце выкинет Костыря.
- Только нитка должна быть черной, а не белой, - на ходу придумывал Костыря. - С белой не получится. - И, секунду помыслив, добавил: Правда, ее нужно вокруг поста в зубах пронести. Три раза. Тогда получится.
- Я тебе пронесу! - пригрозил старшина и стал наливаться бурой краской.
- Как хочешь, - нарочито равнодушно пожал плечами Костыря и полез из-за стола. - Хотел доброе дело сделать, красоту навести. Спасибо за угощение. А что будет на обед?
Чупахин не ответил. Ребята молчали, наблюдая, чем все кончится: перехитрит Костыря старшину или нет. Чупахин не знал, что делать. Он не доверял Костыре, зная, что Мишка способен на любой подвох, его хлебом не корми, только дай над кем-нибудь посмеяться. И в то же время вкралась мысль, а вдруг и в самом деле можно освободиться от этой проклятой бородавки, из-за которой обходили его девки в деревне.
- Ну давай колдуй, - наконец решился Чупахин. - Только гляди!
Он выразительно посмотрел на Костырю.
- Гляжу, гляжу, - охотно согласился Костыря и незаметно подмигнул ребятам. - Сделаю красавчика первый сорт. Люкс.
Не откладывая дела в долгий ящик - чего доброго, старшина передумает! - Костыря тут же принялся хлопотать. Выдернул из робы суровую нитку и двинулся к старшине.
- У меня у самого вот тут бородавка была, - неопределенно повел рукой возле лица Костыря. - Видишь, нету.
Неожиданно подал голос Пенов:
- Точно, товарищ старшина, моя бабка так же сводила бородавки. Перехлестнет ниткой у корешка - и отпадает.
Эти слова окончательно убедили Чупахина. Пенов не мог соврать. Он был очень уважителен к старшим, не то что эта балаболка Костыря. Пенов побоится разыграть старшину.
- Ну ладно, давай, - сказал Чупахин.
Костыря быстренько перетянул у основания большую, висящую на тонкой ножке бородавку и нарочно оставил длинные кончики нитки. Вид у старшины стал потешный. Чупахин, чувствуя это, еще строже хмурил белесые брови, еще значительнее покашливал, но ребята тайком перемигивались и гасили улыбки, встречая настороженный взгляд старшины. Костыря цвел от своей выдумки.
