Юрий Хазанов - Мой марафон

Но это всё так, «преамбула», как говорят дипломаты. А теперь о главном. Прошептали мне о том травы на лугах и кусты на опушках, прошелестела листва вековых дубов, пропели птицы в глубине Шервудского леса... О чём? Что Вы нездоровы, дорогой сэр. Но это ещё полбеды. (Я и сам лишь недавно оправился от ран, полученных в схватке с людьми шерифа Ноттингемского. Эх, и жаркое было дело!..) Беда же в другом: в том, что взор Ваш печально скользит по людям и предметам, ни на чём не задерживаясь, и ум Ваш занят больше размышлениями о болезни, чем о жизни во всем её великолепном многообразии, а дух Ваш слаб и не хочет помогать Вашему телу поскорее побороть недуг.

Но вспомните, сэр, что сказал однажды норманнский хирург Амбруаз Паре: «Весёлые люди быстрей выздоравливают». Неплохо сказано, чёрт побери... Не могу обойти молчанием и слова учёного сакса Сиденгама, который, как-то заметил, что «прибытие в город одного паяца значит гораздо больше для здоровья жителей, чем десятки гружённых лекарствами мулов». А ведь учёные эти мужи на ветер слов не кидали, дорогой сэр!

И ещё одно — хотя жаловаться, поверьте, не в моём обыкновении. Недавно я длительное время лежал, весь израненный, на козьих шкурах в полутёмном сыром шалаше с кувшином воды и куском оленьего мяса у изголовья, а добрые мои йомены целыми днями рыскали по лесу в поисках пищи или другой какой добычи, и лишь вечерами, да и то не всегда, слышал я человеческие голоса.

Вас же, дорогой сэр, как сообщили мне смелые мои разведчики, окружают многие тома книг; слух ваш весь день услаждают звуки из деревянного ящика, а отрадой для взора служат туманные видения на стенке другого ящика. И у Вас есть любящие родители и неплохие соседи, а друзья не забывают Вашего дома.

Задумайтесь над моими словами, сэр. Я старше Вас и желаю Вам только хорошего.

Не сообщаю своего адреса, ибо в Шервудском лесу ещё нет почтового отделения, и письма могут затеряться. Однако надеюсь на Ваше милостивое разрешение писать Вам еженедельно или даже чаще послания, которые, быть может, хоть в малой степени послужат улучшению Вашего настроения, а значит, и здоровья.

Чао, или пока, как говорят у нас в доброй старой Англии.

Ваш Р. Гуд».

2

Шура положил письмо на столик, придвинутый к кровати, и передёрнул плечами. А потом и покачал головой. Чепуха какая-то, сказал он самому себе. И ничего смешного... Ну, разве два-три слова... А «робин», оказывается, «малиновка» значит. Выходит, можно и так: Малинин-Шапкин. Двойная фамилия. А что? Есть же у них в классе Вольфсон-Нелидов? Они с Витькой хотели прийти сегодня. Интересно, кто из них написал? Надо будет в разговоре ввернуть что-нибудь о Робин Гуде и посмотреть на их лица... А может, Серёга? Он ведь лучше всех умеет таким книжным языком выкомаривать. Но и Маша тоже могла бы не хуже. Если б захотела, конечно... Так она ни разу и не пришла. А ведь обещала, ребята говорили. Никто, кажется, за язык не тянул. И без неё не заплачет. Но всё-таки можно хоть на минуту забежать? Конечно, у неё там всякие музыки и фигурное катание... Ну, и не надо, подумаешь... Вот был бы у него телефон не в коридоре, а в комнате, он сам бы звонил ей чуть не каждый день. Позвонил бы, изменил голос и сказал: «Алё, с вами говорят из Третьяковской галереи. Мы хотим сделать ваш портрет и повесить в главном зале...» Нет, это не очень смешно. Можно ещё посмешней придумать. Или просто: он звонит, она берёт трубку, а он говорит: «Пароход белый-беленький, чёрный дым над трубой...»—и всё. Она вешает трубку, а он опять звонит и опять говорит про пароход. И ещё... Только, он слышал, сейчас таких засекать научились, прямо со станции, и потом даже телефон выключают... А сюда дозвониться прямо невозможно, это все говорят. Конечно, потому что днём почти никого нет, а вечером Оскар Савельевич висит на телефоне. Мама уже несколько раз ему говорила, что так нельзя, а он всё равно. И главное, разговора-то никакого: всё время «угу» да «ага». Да и Раиса Андреевна тоже «не любит» поговорить. Но она зато хоть не такая ворчливая, а Оскар Савельевич почти не может без замечаний. Правда, всегда вежливо, но всё равно надоедает. То ноги не вытерли, то щётка не там стоит, а то в ванной долго моются или в умывальник зелёную тушь вылили... А кто вылил? Никто и не лил.

Шура ещё раз прочитал письмо и подумал, что хорошо этому Робин Гуду говорить: ему бы такое осложнение, ревмокардит паршивый,— не так бы запел. Конечно, бывает и хуже: другие по два года лежат и больше, а Шура всего второй месяц, и врач каждый раз обещает, что вот-вот позволит вставать...

Сначала, правда, ничего было: валяйся весь день, делай, что хочешь, ничего не болит, к доске не вызывают, будильник на полседьмого ставить не надо, ребята приходят, рассказывают что и как, приносят домашние задания. Даже некоторые учителя навещали: по математике и по физике. А всем и не надо: не будет же он по физкультуре или по географии дополнительно заниматься!

Но вот последнее время действительно ему всё как-то надоело. Ни читать не хочется, ни уроки учить. Даже с ребятами разговаривать... У них больше свои дела: кто кому что сказал, куда пошёл, что сделал. А он-то что может сделать, лёжа тут, на постели? Да и приходят всё одни и те же: Вольфсон-Нелидов, Серёга, Витька. Нет, чтобы кого-нибудь ещё привели. А он сам говорить не будет. Зачем? Не хочет — и не надо. Упрашивать ещё. Давно бы могла, если б хотела.

Чтобы не думать об этом, Шура стал рассматривать конверт. Гостиница «Минск» нарисована, и адрес печатными буквами. А само-то письмо на машинке написано. Чтобы по почерку не узнать. И кажется, почти без ошибок. А может, и есть, только Шура их всё равно не видит: у него по-русскому не очень... Да, как же он раньше не сообразил! Надо штамп поглядеть — откуда послано. Хотя и так ясно, откуда: из их почтового отделения на углу Красноармейской. Не станут же Серёга или Женька Вольфсон на другой конец города ездить, чтобы там в почтовый ящик бросить?

Так... Один штамп в самом деле здешний, но на обратной стороне конверта — где прибытие; а вот отправление — там, где марка... Ага... Только, прямо как нарочно, всё смазано, и ничего не поймёшь!

Хлопнула входная дверь. Это мама, наверно, пришла на обеденный перерыв. Или, может, соседка Раиса Андреевна вернулась из магазина.

Она, с тех пор как он заболел, всегда его навещает: и угостит, и чай согреет. А вот Оскар Савельевич почти никогда не зайдёт. Во всяком случае, при папе и при маме. И без них тоже очень редко, и всё на дверь глядит — как будто мальчишка какой-нибудь, который без спроса ворвался. Вообще-то он ничего, Оскар Савельевич. Чудной немного и замечания любит делать, но может такое смешное рассказать. Или интересное... А ещё приятно, что комнату свою никогда не запирает. Не потому, что Шура туда лазит, а просто хорошо. Раиса Андреевна хоть и добрая, а у неё дверь всегда на три замка, да и у них самих тоже...

Вошла мама.

— Ну, как тут мой Шурёнок? — спросила она.

3

«Дорогой сэр!

Полагаю, Вы не сочтёте излишней или неуместной с моей стороны откровенностью, если я признаюсь, что давно уже ничто не доставляло мне такого искреннего наслаждения, как переписка с Вами. Хотя, если уж быть точным, то вряд ли можно назвать перепиской нашу одностороннюю почтовую связь. Но, увы, я опять столько мотаюсь по своему Шервудскому лесу, что Ваши письма ни за что не найдут меня.

Не буду скрывать, дорогой сэр, до меня вновь дошли слухи... Знаю, знаю, вы скажете: не надо пользоваться слухами, это недостойно истинного джентльмена, если даже он проживает не в замке за зубчатыми стенами, а просто в лесу. Да, конечно, истинность джентльмена (я говорю об истинности его души) определяется отнюдь не палатами, в которых он обитает, и не должностью при дворе, пусть даже такого достойного монарха, как Ричард Львиное Сердце, а только лишь, по моему глубокому разумению, тем, что принято у нас называть старомодным словом «честь». Она во всём. В том, как джентльмен ходит и как разговаривает, но главное, в том, как относится он к жизни и к людям. Честь — это правдивость, честь — это смелость, честь — это доброта. Словом, честь — это Честь, сэр!

В нашем англосаксонском суде каждый свидетель, перед тем как давать показания, должен произнести такую фразу: «Клянусь говорить правду, только правду, одну только правду!..» Не дай Вам бог, дорогой сэр, быть в суде даже свидетелем, но клятва эта да сопутствует Вам во всех делах!

Безусловно, для того чтобы стать правдивым, нужна смелость, и в этом, смею думать, Ваш покорный слуга Робин Гуд всегда может служить примером. Я имею в виду не только смелость в бою. Не меньшей должна быть и та смелость, которая позволяет мне сегодня на собрании отряда (я говорю, конечно, о своём отряде лесных разбойников) сказать то же самое, что завтра я не побоюсь выложить и в замке у барона Фрон де Бёфа, и перед самим королём.