Константин Сергиенко - Увези нас, Пегас!
Но шутки шутками, а мысль, что я вижу Мари в последний раз, нет-нет да укалывала иглой. Что делать? Что же делать? Локона от нее не допросишься. Стащить дагерротип, сделанный во время ее прошлогодней поездки в Монтгомери?
На этом синеватом, отчетливом дагерротипе она еще почти девочка, хотя ей уже четырнадцать лет, а в Черной Розе, бывало, уже обручали в этом возрасте. Она стоит рядом со своим дедом генералом Бланшаром. Генерал застыл, как статуя, чуть выдвинув колено и согнув правую руку, которая как бы покоилась на эфесе невидимого палаша. Мари прижалась слева к его плечу. Она еще не научилась каменеть перед бесстрастным оком машины Дагерра. Ее лицо выражало живость и любопытство. Белое платьице, белые гольфы, белая шляпка с загнутыми полями. Мари Бланшар, белая камелия на земле Черной Розы!..
Мог ли я расстаться с ней просто так? Я не выдержал.
– Мари, – сказал я, – где висит ваша флейта? Возьми ее, и пойдем в сад.
– С флейтой? – сказала она. – Ты хочешь, чтобы я тебя поучила? Но я сама не умею играть на флейте.
– Нет, – сказал я, – учиться не будем. Но я хочу показать тебе фокус.
– Ты, наверное, такой же фокусник, как и флейтист? – сказала она, прищурив глаза.
– Ты угадала, – сказал я.
Но все же она пошла со мной в сад.
Уже темнело. Я любил сад Бланшаров в такую пору. Низкий закатный свет вскользь бьет по траве, она делается масляно-желтой. Сверху листва дубов накрывает все темной шапкой. Сад становится похож на огромный дом с травяным полом и лиственным потолком. И в этом доме горит нежный свечной свет.
Мы сели на скамейку и помолчали. Потом она проявила нетерпение. Несколько раз притворно вздохнула, покосилась на меня. Какой я приготовил фокус?
– Мари, – сказал я, – тебе не жалко уезжать?
– Конечно, жалко, – сказала она.
– Может быть, мы не увидимся больше.
– Ну, почему, Майк,—сказала она. – Ты приедешь к нам в Париж.
– А Моррис?
– Вы приедете с Моррисом.
Я видел, что мысли Мари далеко от меня. Зачем я потащил ее в сад? Но раз потащил, надо сделать задуманное.
– Ты обещал показать мне фокус, – сказала она.
– Сейчас, – сказал я. – Как играют на флейте? Вот так? Я приложил мундштук флейты ко рту и произвел несколько шипящих звуков.
– Чартер играет лучше, – сказала она насмешливо.
– А Белый Ламберт?
– Не говори про него. У тебя получаются одни гадости. Сказать по совести, больше всего мне жалко расставаться с ним.
– С кем?
– С Белым Ламбертом.
– Постой. Разве все-таки правда, что кто-то играл под твоим окном на флейте? Я думал, ты просто шутила.
– Я не шутила! – сказала она, и в сумраке блеснули ее глаза. – Никто из вас не может понять! Он приходил! Он играл на флейте. Это была чудная, волшебная музыка!
– Что-то не верится, – пробормотал я.
– Пускай, – сказала она. – Это было чудо.
– Конечно, – сказал я, – если бы я научился играть на флейте, ты бы никогда не сказала, что это волшебная музыка.
– Никто так не может играть, – сказала она. – Только он.
– Наверное, потому, что очень тебя любит, – сказал я.
– Можешь не смеяться.
– Если бы я тебя полюбил, я тоже мог бы сыграть.
– Вот еще! – она передернула плечами.
– Один раз ты говорила об одной девушке, – сказал я. – Будто бы она могла влюбиться в меня…
– Не знаю, что ты имеешь в виду.
– Ну ладно, – сказал я печально. – Что там играл тебе Белый Ламберт?
– Мне надоели твои шутки.
– Может быть, это?
Я поднял флейту и заиграл. О вечер! Теплый вечер в дубовом саду! Разнеженный воздух, воздух, похожий на мякоть спелого плода. Прозрачные тени густеют, накладываются одна на другую. Цветы уже разворачивают лепестки, и крохотные их пестики помешивают сладкий воздух. Вечером наступает час любви природы.
Нежные звуки флейты раскручивались мягкой спиралью. Я играл ночной концерт. Его я любил особенно. И за этот концерт один раз меня обнял знаменитый артист.
Я уже не смотрел на Мари. Я знал, что она поражена. Слушай меня, девочка в красном платье. Оно еще горит в сумеречном свете, как большая ягода в траве. Слушай, Мари Бланшар. Может быть, это играет Ламберт, а может, я. Может, он подходил ночью к твоему окну, а может, я. Сказать точнее, этот флейтист прятался среди веток огромного ильма. Ты не могла его увидеть, даже когда выглядывала в окно. Он играл несколько раз, вкладывая в нежные звуки флейты свою тоску по тебе. Он не мог открыться, но он открылся сейчас, когда до прощания остались минуты.
Слушай меня, Мари. Слушай и прощай. Забудь меня, а я позабуду тебя. Нет, я никогда не забуду тебя, и этот сад, и эти вечера. Перед моими глазами часто будет вспыхивать твое платье. Я буду вспоминать, как ты бежишь, размахивая белой ракеткой, как вырываешь руку и бросаешь скороговоркой: «Что это с вами сегодня, мистер Аллен? У вас злые глаза…»
Я ушел. Я оставил ее оцепеневшей. То ли зачарованной, то ли застывшей от изумления. Но прежде чем я перешагнул последний фут владений Бланшаров, я увидел Морриса с Хетти.
Они прощались совсем по-другому. Они стояли друг против друга, и Моррис что-то бормотал. Потом я расслышал.
– Поедем, ну поедем со мной, Хетти.
– Куда, Моррис?
– Я сам не знаю куда.
– Но ты же в Корону. Ты вернешься.
– Поедем со мной, Хетти. Он заберет тебя с собой.
– Но я не могу. Как же я могу, Моррис.
– Поедем, тебе говорю.
Я видел, как его сотрясало от дрожи. Щеки его были мокрые.
– Поедем, Хетти.
– Моррис, что ты, Моррис?
Она плакала тоже.
– Я не могу сказать тебе, но поедем. Мы вылечим твою ногу.
– Моррис…
– Хетти, послушай…
– Моррис, я боюсь, что больше тебя не увижу. Так знай…
– Хетти, я тоже… Я уже говорил. Помнишь, тогда… Но ты не поверила. Поедем, Хетти. Я буду всегда с тобой.
– Ох, Моррис…
Они плакали оба. Они стояли друг против друга в странном каком-то противоборстве и оба всхлипывали, дрожали.
– Хетти, говорю тебе, едем со мной.
– Как же, Моррис, как же?
– Не знаю, ничего не знаю. Но я без тебя не могу.
– Не говори так, не говори!
– Куда мне без тебя, Хетти?
– Моррис…
Они все стояли и твердили. Хетти, Моррис, Моррис, Хетти… Ох, несчастные. Я кинулся к ним. Стал что-то говорить. Я обнял Морриса и увел его от Хетти. Ведь неизвестно, до чего бы дошло. Так могло сорваться все дело.
Он покорно пошел за мной, но через несколько шагов так укусил себя за руку, что полила кровь. Я затянул ему рану носовым платком, и он снова стал покорным, даже задумчивым. До самой станции он не сказал ни слова, но был похож на мертвеца.
Да, все это было днем. Тяжелый денек. А сейчас ночь. Я иду по ярким от луны улицам Гедеона. Иду туда, где над черной башней Бастилии слабой эмблемой висит распластанная пара созвездий Андромеда—Пегас.
Прощай, Гедеон!
Глава 28.
День Бастилии празднуют ночью
Кто не спит в Гедеоне? Не спят плантаторы, они играют в бильярд и карты. Не спят машинисты, вернувшиеся из последних рейсов, они еще ставят в депо паровозы. Не спят караульные на обходных мостиках Бастилии, сегодня они особенно бдительны. Ведь завтра начнется аукцион, не дай бог убежит хоть один негр. Не спит начальник тюрьмы. Он вообще мало спит и до рассвета мучает своего помощника бесконечным покером со ставкой всего в один цент.
Не спит дядюшка Париж. Он ждет меня. Сегодня целый день шелестел тихими переговорами запертый в Бастилии Арш-Марион. И к вечеру они решили. Все ждут меня. И только немногие дремлют, положив головы друг на друга.
Сегодня в полночь наступило четырнадцатое июля. День Бастилии. Четырнадцатого июля восставший Париж взял штурмом королевскую тюрьму. Этот день стал во Франции праздником свободы. Когда открыли все камеры Бастилии, в ней оказалось всего семь узников. Один даже не хотел выходить, он был уверен, что через пару дней, когда к власти вернется король, его снова посадят.
Бастилию штурмовало не так уж много людей. Тюрьму ведь защищал гарнизон из восьмидесяти инвалидов и тридцати солдат швейцарской гвардии. Правда, у них было тринадцать пушек.
Когда стало ясно, что Бастилию не удержать, бравый начальник тюрьмы Лонэ решил взорвать пороховые погреба и погибнуть вместе со старой крепостью. Но его подчиненные не захотели попасть в историю и отняли факел у разгневанного начальника.
Раскладка с гедеонской Бастилией совсем другая. Охранников здесь шестеро вместе с начальником и его помощником, узников больше пятидесяти, а на штурм шел только один человек – я.
Со времени штурма парижской Бастилии прошло много лет, многое изменилось. И пушки и ружья стали другие, но люди остались те же. Я не собирался обкладывать гедеонскую тюрьму соломой, чтобы поджечь, как пытались сделать парижане. Я не собирался палить по солдатам, я не взял с собой даже смит-вессон Морриса. Есть другие способы устраивать дела.
Вот где пригодился нам старый выпивоха Джим Эд. Он в Моррисе души не чаял, а Моррис, со своей стороны, все знал про Джима.
