Лев Кассиль - Дорогие мои мальчишки
— Капка, друг, браток, живой! Ух, Капка ты эдакий… — кинулся к нему Сташук, теребя, обнимая.
— Он дальше никак не пролазит, — прерывисто и виновато сказал Капка, еле ворочая языком.
— Да кто не пролазит?
— Фриц этот. Я его за ноги потащил, туда втянул, где подкоп, а он дальше уже не пролазит ни в какую…
— Ай Капка! Вот так шпиндель! — ахнули юнги.
— А что это лоб-то у тебя в крови?
— Это… — начал было Капка, но сомлел и повалился бы на землю, если бы его не подхватил Сташук.
В грязной, бессильно повисшей руке Капки торчал какой-то лоскут.
— Гляди-ка, ну и ну!.. От фрицевых штанов образчик прихватил! — сказал один из юнгов.
Когда Капка окончательно пришёл в себя, кругом стояли красноармейцы и ополченцы.
Прибыл на лодке мастер Корней Павлович. Оглушённого немца-пулемётчика с немалым трудом вытащили из-под земли — так крепко засунул его в проход Капка Бутырев.
Придя в себя, парашютист понял, что дело кончено, весь десант уничтожен.
— Ну, Бутырев, молодец, добро, — сказал мичман. — Из тебя бы, пожалуй, даже и моряк вышел!
— У него дела и на земле хватит, — тотчас же ответил мастер.
— Ну что же, тоже хорошее занятие.
— Ну, как здоровье-то, Капитон? Ты герой, говорят?
— Он немца за ноги под землю утянул, честное слово! — подтвердил Сташук.
— Точно, — промолвил мичман. — Хорошо нам помог. Живьём здоровенного фрица в преисподнюю завлёк. Еле откопали. Вот, глядите, какой!
Здоровенный фашист, помятый и бледный, моргал потными веками:
— Дас ист унмёглих! Я завсем засипалься унтер грунт…
— Чего, чего он сказал? — встрепенулись юнги.
— Эх, батеньки-матеньки, жаль, переводчика нет, — произнёс мастер. — Втолковать бы ему… Ну куда вы, немцы, лезете? Не ступить же вам через Волгу ни в жизнь, никогда. В уме вы, что ли? Куда залезли, сами соображаете?
Он оглянулся, замолчал и посторонился, сдёрнув картуз с головы. Сташук отступил, потом резко отвернулся, снял бескозырку и спрятал в ней лицо. Мимо пронесли на шинели убитого Палихина. Красноармейцы медленно опустили тело юнги на землю рядом с другими убитыми. Bсe сняли шапки и стояли, понурив обнажённые головы.
— Вон лежат под шинелями сыночки, — проговорил мичман, — не дошли до открытого моря, полегли, дорогие, в бою. Превечная им слава!
Он яростно взглянул на фашиста.
— Эх, немец, ещё икнется вам за это дело! Так икнется, что и дух из вас, проклятых, выскочит!..
Он шагнул к пленному, сгрёб его за комбинезон на груди и так рванул к себе, что гитлеровец плюхнулся на колени.
— Гляди сюда, фашист: наша земля. Сам я балтийский, а это Волга. Всё одно. Лучше в этой земле мёртвыми ляжем, а с неё не сойдём. Но скорей всего вас в ней закопаем. Ферштеен? Понятно?
Глава 25. Ещё одно непонятное слово
Когда Капке перевязали лоб, а юнги, те, кто мог стоять, уже построились, чтобы идти к лодкам, вдруг зашуршали, раздвинулись ближние кусты и показался Тимсон. Мокрый, весь в тине, сам едва держась на ногах, он нёс Валерку, обхватив его обеими руками. Голова Валерки беспомощно откинулась назад. На тоненькой шее запеклась кровь. Тимсон устал, тяжело отдувался и готов был вот-вот сам свалиться.
Валерка, обвиснув, сползал у него с рук. Капка шагнул к нему навстречу, подхватил худенькое тело.
— Прямо в него, — сказал Тимсон, виновато хлопая глазами.
Он осторожно передал Валерку подбежавшим и тяжело опустился на мокрую землю, утирая рукой лицо, перемазанное глиной.
— Как же вас туда понесло?
— Это всё Валерка, — попытался оправдаться Тимсон. — Говорит: я историю пишу, должен всё видеть. И за тобой хотел идти. Отвязал лодку с исад, и никаких. А немцы — трах в нас. И попали…
Валерка приоткрыл глаза, узнал Капку и силился улыбнуться.
— Капка, ты?.. Хорошо… а мне пулей… зеркало кокнуло, — с трудом проговорил он и снова закрыл глаза. — Ничего… сейчас… У меня сейчас это пройдёт… Ты только маме не говори. А то мне такое будет!
Когда Валерке сделали в больнице на берегу перевязку, Капке разрешили к нему зайти. Верный Тимсон дежурил у дверей палаты.
— Как он? — шёпотом спросил Капка.
Тимсон только рукой махнул. Полные губы его дрогнули. Он уткнулся стриженой головой в неуютную, ледяную стену больничного коридора. Капка с западающим куда-то сердцем на цыпочках вошёл в палату. Валерка лежал у окна, весь до горла в бинтах, бледный, тоненький, прозрачный, как тающая льдинка, и такой до ужаса большеглазый… Капке стало нестерпимо жалко его.
— Капка… — подозвал его Валерка слабым, осекающимся голосом: он потерял много крови. — Ты подойди поближе… Тимсон, ты постой там, последи… Капка… Ой, жгёт как, больно… Вот как у меня нескладно всегда выходит, Капа. Самое интересное было, а я уж не запишу…
— Да брось ты, Валерка, ты, наверно, не очень сильно раненный.
— Нет, Капа, — тихо и серьёзно сказал Валерка, — я уж чувствую. Да и доктор, когда меня раздели, начали перевязывать, а он говорит: «Худо, ох как худо!» И ещё какое-то слово по-латыни сказал: «Ха-би-тус…» А уж когда по-латыни так говорят, это я знаю: скрывают, значит… что крышка…
— Ну, это ты зря, ещё неизвестно, — возразил горячо, но неуверенно Капка. — Ты брось это, Валерка.
— Нет, слушай… Капка, ты вот что… Ты возьми тетрадку, она у меня дома под матрацем осталась, где книжка «Квентин Дорвард» лежит, и там допиши всё за меня. Ладно? Нет, ты слушай! — проговорил он, видя, что Капка опять собирается возразить ему. — Ты там напиши… ой!.. Ух и больно… напиши про меня тоже… Ну, ты как про это напишешь, а, Капка? Не знаешь? Эх, ты… Ты так напиши, что ему было очень страшно… а он не струсил нисколечко… Напишешь?
— Ну, это напишу, — сказал Капка, глотая что-то засевшее вдруг в горле и чувствуя, что ещё немножко, и он разревётся. — Зря ты всё это, Валерка, ведь ещё неизвестно же!
— Молчи… Карандаш у тебя есть? Ты запиши. Число поставь. И ещё напиши так: «Когда пришли товарищи, он тихо сказал: Отвага и Верн…» Уй, больно как!.. Ой, жгёт как! Ой, мама!
— Вот «мама» — это уже лучше, — раздался позади Капки голос доктора Михаила Борисовича Кунца, которого знали все затонские ребята. — Вот когда мои пациенты зовут маму, я опять чувствую себя в своей сфере, а то все стали такие герои, что уж просто нет сил от вас. Пустяки, хорошенькие детские болезни: штыковые раны, сквозное пулевое ранение, контузии, шок… Ну, хватит разговоров! Нельзя столько болтать. — За окном зашумела машина, хлопнула дверца. — О, сам товарищ Плотников пожаловал, — сказал доктор, подойдя к окну и приложив золотое пенсне к кончику носа.
В палату, слегка хромая, вошёл Плотников. Вид у него был утомлённый, левая рука на перевязи.
— Лежи, лежи! — крикнул он Валерке, который было шевельнулся. — Товарищ по несчастью. Тоже вот, видишь, рука. Приехал какую-то прививку делать… Велят…
— Доктор, можно вас на минуточку? — послышался женский голос в дверях.
Доктор вышел в коридор. Капка — за ним.
Доктор о чём-то говорил вполголоса с сестрой. У Капки всё внутри сжалось. Но он решился всё-таки узнать правду.
— Доктор, у него опасно? — спросил Капка.
— Да ничего не опасно, ослабел немножко, сквозное ранение в мякоть плеча, потеря крови.
— А вы сказали сами, что худо.
— В жизни я этого не говорил! Глупости!
Доктор отвернулся и опять заговорил с сестрой.
— А что такое по-латынски значит «хабитус»? — спросил вдруг Капка. — Это очень плохо?
— Хабитус? — изумился доктор и пожал плечами. — Хабитус может быть разный: хороший, средний, плохой. Это значит телосложение, упитанность, худоба…
— Значит, вовсе он не умрёт?
— Ну как тебе сказать? Он не бессмертный. Когда-нибудь, вероятно, умрёт, но не от данного случая.
Но Капка всё ещё не верил:
— А у меня тоже есть хабитус?
— И довольно приличный, — сказал доктор и побежал куда-то, завязывая на спине тесёмки белого халата.
Капка бросился в палату:
— Валерка! Хабитус — это ничего, это, доктор сказал, не опасно совсем. У меня тоже, доктор говорит, есть хабитус!
Глава 26. Грозная радуга
Через несколько дней, когда в городке уже всё пришло в порядок и фашисты больше не возобновляли попыток сбросить десант на левый берег Волги, товарищ Плотников вместе с начальником школы юнгов решил навестить раненых.
Осенний вечер уже густо синел на улице. В больнице медлили зажигать огни, чтоб не затемнять окон. И в палатах сумерничали. Плотников в сопровождении доктора и начальника юнгов прошёл по полутёмному коридору, приостановился у палаты, в которой лежал Валерка, и, оглянувшись, тихонько подозвал к себе спутников. Те подошли. Плотников приложил палец к губам и молча указал в глубь палаты. Там в вечернем сумраке у большого окна с форточкой-фрамугой, где стояла в углу койка Валерки Черепашкина, сгрудилось много народу. Здесь были раненые юнги, больные из соседних палат, красноармейцы, ополченцы. Одни сидели на соседних койках, другие расположились на полу, а кто устроился на подоконнике.
