Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша

- И все? - удивился батюшка. - А где же "не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого"? Где "хлеб наш насущный даждь нам днесь"? И потом - зачем ты приплел "кесареви - кесарево"? Это же совсем из другого места.

Я молчал.

- Не силен, брат, ты в слове божием, - вздохнул батюшка.

Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:

- Возьми мел и напиши: "Просьба принять меня в приготовительный класс".

Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: "Прозба принять меня в первый клас",

- Ишь, куда захотел! - усмехнулся учитель. - Ну, а таблицу умножения ты, "прозба", знаешь?

- Знаю, - ответил я.

- Ну, скажи.

- Пятью пять - двадцать пять, шестью шесть - тридцать шесть, семью семь - сорок семь, - с готовностью ответил я.

- Здорово! - удивился учитель. - А стишки?

Я хотел прочитать стишки про "наоборот", которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой.

Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.

- Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе - про козлиху!

Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:

- А занятный. Жалко такого не принять.

- Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! - ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. - Ох, насмешил меня, грешного!

- А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.

Учитель мне понравился, и я сказал:

- Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.

И меня приняли.

С этого дня пошла новая жизнь.

ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ

ВЕСНА

ЧЕТЫРЕ УРОКА

- Мимоходенко Дмитрий!

Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.

- Учи-ил? - по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.

- Учил, Лев Савельевич, - охотно ответил я.

- С любо-овию?..

- Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски "раб"?

Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:

- И ты мне это так прямо и говоришь?

- А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов "рабоу", "рабямь", "рабе" у меня затылок болит.

Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.

- Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.

Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.

И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:

- Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.

Учитель взял в руку свою длинную, бороду, засунул кончик ее в рот. Пожевав бороду, он сказал:

- Хорошо, Мимоходенко, я проверю, чего ты достиг за два часа зубрежки без любви к предмету. Но прежде ответь мне на такой вопрос: представь себе, что ты идешь по улице... Да, по улице...

Все с любопытством ждали, что сегодня придумал Лев Савельевич, чтобы потешиться надо мной. По голосу учителя я, конечно, догадывался, что вопрос, который он мне задаст, будет каверзный.

- Так вот, ты идешь по улице... Представил это себе?

- Нет, Лев Савельевич, еще не представил.

- Почему?

- Да вы же не сказали, по какой: по Петропавловской, по Ярмарочной или по Приморской.

- Все равно, по улице вообще.

- Как же все равно? На Петропавловской дома большие и магазинов не счесть, зато деревьев почти совсем нету, а на Ярмарочной тополи растут, зато дома маленькие.

- Ну хорошо, пусть будет по Петропавловской. Представил?

- Теперь представил.

- Вот идешь ты и видишь: стоит на тротуаре лоток. Представил?

- В каком же это месте - лоток?

- Ну, скажем, около музыкального магазина Когеля.

- Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.

- Ладно, пусть около Арбузова, - согласился Лев Савельевич. - И вот ты видишь лоток, а на лотке халву.

Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку: тяни, мол, тяни. И я тяну.

- А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?

- Допустим, сахарная. Представил?

- С орехами или без орехов?

- Скажем, с орехами. Представил?

Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев Савельевич не сказал:

- Ну?

- Представил, Лев Савельевич.

- Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?

Я вздохнул:

- Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.

- Значит, пройдешь мимо?

- Мимо, Лев Савельевич.

- А если б в кармане у тебя медяки звенели? Остановился б?

- Тогда б, конечно, остановился.

- Ага! Остановился б! - торжествующе вскричал учитель. - Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?!

Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.

Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:

- А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово "раб". Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.

Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово "раб" во всех падежах, даже ударение поставил над "е" в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.

- Так, правильно. Рабе. Именно рабе. Что ж, Мимоходенко, поставлю тебе тройку с минусом. Поставил бы тебе пять, но две единицы высчитываю из оценки за нелюбовь к предмету, а минус ставлю в назидание, дабы ты впредь с должным чувством относился к языку, на котором совершали богослужение еще наши далекие предки.

- Адам и Ева, - вставил верзила Степка Лягушкин, желая показать свой знания.

- Адам и Ева, - машинально повторил Лев Савельевич, но тут же спохватился и назвал Степку дураком.

Вписав в журнал тройку с длинным и толстым, как бревно, минусом, учитель ласково сказал:

- Ну как, Мимоходенко, ты доволен? Правильно я тебе поставил оценку?

- Правильно, Лев Савельевич, - ответил я с удовольствием. - Все-таки три с минусом это же не три с двумя минусами, правда?

- Постой, постой! - потянулся опять за ручкой Лев Савельевич. - Именно с двумя! Второй минус за то, что ты, негодяй, осмеливаешься говорить со мной, как равный с равным.

Но тут весь класс как мог стал на мою защиту:

- Лев Савельевич! Это же не потому! Лев Савельевич, это ж потому, что он у нас немножко пристукнутый! Лев Савельевич, не ставьте ему второго минуса!

Раздался звонок, и учитель, еще раз укусив бороду, вышел из класса.

Только Николай Петрович, тот добрый учитель, который принимал меня в приготовительный класс, время от времени ставил мне четверки, но Николая Петровича в нашем училище уже три года нет, а все остальные учителя, как бы хорошо я ни ответил, никогда мне больше тройки не ставили. Почему не знаю. Может, потому, что я щуплый, как цыпленок, и младше всех в классе.

Как же такому ставить четверку? Вот Алексей Васильевич - тот мог бы и мне поставить четыре, но он редко опрашивает учеников.

Меня еще ни разу не спрашивал: так у меня по истории никакой отметки и не стоит.

В перемену ко мне подошел круглоголовый, плотный Илька Гиря.

Он хлопнул меня по спине и сказал:

- Молодец, Заморыш! Здорово растянул разговор. Если бы не ты, стоять бы мне сегодня истуканом у доски: у меня от того "рабе" язык вроде суконного делается. - Он хитровато подмигнул мне: - Задачи решил?

- Решил, - ответил я, заранее зная, к чему дело клонится.

- Наверно, неправильно?

- Правильно.

- И с ответом сходится?

- Сходится.

- Ну-ка, дай, проверю.

Я охотно протянул ему тетрадь. Илька сейчас же принялся списывать решения. Списал и сказал:

- Правильно. А я думал тебе помочь.

Для списывания Илька выбрал перемену перед уроком истории не случайно: он, как и все мы, знал, что Алексей Васильевич не скоро появится. И правда, Гиря успел переписать решения всех трех задач, сыграть у стенки с Лягушкиным в перышки, схватиться с коренастым Петей Марковым в классической французской борьбе и под гиканье всех ребят, сопя и кряхтя, припечатать его лопатки к запыленному полу, а Алексей Васильевич все еще копался в учительской, подбирал исторические карты. Помогать ему в этом отправилось чуть ли не полкласса. Во всем двухэтажном здании стояла тишина, а наш класс ходуном ходил.