От Москвы до Берлина[Художник Акишин А. Е.] - Лев Абрамович Кассиль
«Должно быть, я храбрая, что ли?» — неясно подумала она и поправила развязавшуюся ленточку на тугой короткой косичке.
Впрочем, спустя несколько минут она уже не думала об этом.
Машина по-прежнему ныряла по рытвинам, и нужно было следить, чтобы кто-нибудь из раненых не ударился головой о раму.
Из дневника танкиста
Темные шаткие столбы дыма стояли над полем, ветер гнал их прямо на нас, и скоро дышать стало нечем.
Я посмотрел на Мейлицева — он сидел сгорбившись, угрюмо поджав губы. И я не решился сказать ему, что я думаю насчет нашей затеи.
В сущности, она была не так уж сложна, если бы можно было дождаться ночи. Ночью да еще под прикрытием дымовой завесы мы легко добрались бы до леса, а там… Но мы и не загадывали так далеко: лес есть лес, в лесу можно спрятаться, выйти из окружения, вернуться к своим.
Но дождаться ночи — это была задача! С каждой минутой огонь приближался к нам. Он был легкий и стлался по земле так низко, что, если бы не колосья, которые вдруг вспыхивали, его можно было и совсем потерять из виду.
Он приближался к нам, и, следовательно, нужно было либо трогаться в путь при ясном свете дня, либо сгореть, что было бы непростительно глупо.
Утро было проведено очень недурно: от немецких артиллерийских батарей, которые нам приказано было уничтожить, осталось одно воспоминание. На обратном пути мы подбили два танка и один загнали в трясину. Мы вышли из этого дола без единой царапины. А теперь, прикрывшись ветками, мы сидели тихо как мыши и старались даже не кашлять, хотя это было почти невозможно.
Накануне немцы заняли село Н., и жители, уходя, подожгли поле. К сожалению, они подожгли его немного раньше, чем бы нам хотелось. Сами того не зная, они выкуривали нас теперь из безопасного места.
Так или иначе, нужно было трогаться в путь. Мейлицев приказал заводить мотор, и мы пошли, держась «под дымом». Это была единственная возможность укрыться от немецкого огня. Мы двинулись вперед, хотя с каждой минутой дым все больше душил нас и слезы застилали глаза.
По правую руку от нас скользил огонь, то подходя к машине так близко, что механик-водитель невольно поворачивал руль, то удаляясь в хлеба.
Страшным было небо — такое низкое, что стоило, кажется, встать на ноги, чтобы достать до него головой. Оно было низкое и тяжелое, террасами стлался дым, там темно-красный, там золотисто-синий, и маленькое солнце без лучей висело среди окрашенных заревом туч.
Короче говоря, мы на полном ходу вошли в лес и укрылись в орешнике. Теперь можно было спокойно дожидаться ночи.
Механик-водитель дежурил в отделении управления, а мы с Мейлицевым пошли на разведку. Уж больно тихий был этот лес в пяти-шести километрах от немецких позиций! Но лес был как лес. Правда, он был сильно потрепан артиллерийским огнем, и в некоторых местах торчали лишь остовы осин и елей. Я прополз, должно быть, с полкилометра и ничего не заметил. Пора было возвращаться назад.
Ручеек выбегал на лесную тропинку. Я выпил воды, умылся и стал наполнять флягу. И вот, только что я подставил флягу, как едва не выронил ее из рук: где-то очень близко от меня послышался стон.
Не меньше двадцати минут я, как мертвый, лежал под кустом, держа в руках открытую флягу. За кустом начиналась лужайка, покрытая густой, высокой, очень зеленой травой, — такие места у нас в Курской называются «холодным покосом». Начинало темнеть, но по траве был виден след — точно поблескивало там, где она была примята. Что делать? Я подождал еще немного и осторожно пополз к примятому месту.
Раненый танкист лежал раскинув ноги, уткнувшись лицом в траву. Я узнал его прежде, чем перевернул на спину. Это был Векшин, комиссар нашей части.
Сперва мне показалось, что он тяжело ранен, потому что он был без сознания, и я напрасно старался, чтобы он проглотил хоть каплю воды, но потом он пришел в себя и даже стал помогать мне делать перевязку, — у него была ранена левая рука, и он потерял много крови. Наверное, он еще был контужен, потому что у него были распухшие, налитые кровью глаза и он сам сказал, что видит все как в тумане.
Спустя четверть часа мы с Мейлицевым довели комиссара до танка. Мы доставили его со всей осторожностью и заботой, между прочим, еще и потому, что это был — могу сказать без преувеличения — самый любимый и уважаемый человек в нашей части.
Мы устроили его сперва на земле под навесом, а потом перенесли в танк, потому что только ждали удобной минуты, чтобы двинуться дальше.
Раненая рука мешала комиссару, и время от времени он смотрел на нее, скрипя зубами от боли. Но вместе с болью сознание все больше возвращалось к нему. Теперь это уже не был тот полутруп, который я нашел на холодном покосе. Он спросил, что мы сделали, потом привстал и сказал, что хочет выйти из танка. Выходя, он спросил, как управление, и механик-водитель ответил ему:
— В порядке.
Мы снова устроили комиссара под навесом, и некоторое время он лежал неподвижно.
— Мейлицев, — вдруг сказал он шепотом, — ну как я, а?
— По-моему, нормально, товарищ комиссар, — хмуро ответил Мейлицев.
Они помолчали.
— Который час?
— Без двадцати десять.
— Послушай… Вы не ходили дальше того места, где меня подобрали?
— Нет, товарищ комиссар.
— Я был без сознания?
Мейлицев подозвал меня, и я объяснил, что без сознания.
— Ну ладно, — сказал комиссар, помолчав. — Значит, это был сон.
Он не стал объяснять, что это был за сон, но через несколько минут опять подозвал меня и стал расспрашивать про местность.
— Товарищ комиссар, а вы скажите, что вам причудилось? Может быть, и я что-нибудь заметил.
— Мне, брат, причудился домик, — серьезно ответил комиссар.
— Домик?
— Да. А вот во сне или наяву, никак не могу припомнить.
Мы собрались вокруг него, и он рассказал, что после ранения и контузии он некоторое время полз в лесу и вдруг наткнулся на домик. Немецкая речь послышалась ему, и он долго лежал в кустах, то приходя в себя и прислушиваясь, то теряя сознание от мучительной боли. Потом он увидел себя в другом месте, в зеленой лощине, среди высокой травы. Очень хотелось пить, и он стал копать землю, потому что лощина была
