Анатолий Домбровский - Великий стагирит
— Да, — сказал Аристотель. — Вопрос лишь в том, как им следовать и кто согласится следовать им. Можно, например, написать закон, по которому отменяется рабство. Но можно ли отменить рабство? Вспомни триеру, Ксенократ, на которой мы плыли из Митилены в Асс. По закону, отменяющему рабство, на триере не стало бы гребцов, и она превратилась бы в игрушку волн. Так случится и с государством, Ксенократ. Нынешнее государство, как и триера, не может существовать без рабского труда. К сожалению, разумеется, потому что это лишает нас возможности написать закон: «Рабство отменяется». Точно так же мы лишены возможности написать другие прекрасные законы, Ксенократ. Да и Платон не думал, что в государстве, где будут приняты законы, повелевающие рекам течь вспять, реки действительно потекут вспять.
— Рабство погубит наш мир, — сказал Ксенократ, став мрачным.
— Демократия погубит наш мир, — сказал Гермий.
— Ни то ни другое, — ответил Аристотель. — Наш мир погубят богатство и нищета. Богатство одних свободных граждан делает нищими других свободных граждан. Богатыми становятся немногие, нищими — тысячи. И эти нищие должны либо уподобиться рабам, либо уничтожить рабство. Вот что произойдет и уже происходит в Афинах. Нужно бояться чрезмерного богатства и нищеты друзья. Обогащению одних и обнищанию других должны препятствовать хорошие законы… Я прочту твои законы, Гермий, — сказал Аристотель, когда Гермий встал, чтобы уйти. — Но не теперь, после свадьбы…
Свадьба состоялась осенью. Вопреки всем ожиданиям, она не была пышной. По афинским обычаям, вестники вывезли Пифиаду из ее дома в Ассе в легкой колеснице под белым покрывалом, возложив ей на голову венок из цветов. Правда, сопровождали колесницу толпы людей, родственников Пифиады и праздных ассийцев. Они запрудили собой не только ту улицу, по которой двигалась колесница, но и соседние, торопясь попасть к Дому философов, чтобы увидеть, как Аристотель будет похищать невесту, отнимая ее у родственников. Ничего интересного, однако, они не увидели: Аристотель взял Пифиаду на руки и унес в дом под крики сопровождавших ее женщин. Кто хотел увидеть знаменитого философа — остались довольны, кто хотел позабавиться битвой жениха с родственницами невесты, которые должны были всеми силами противиться ее похищению, ушли разочарованными.
Аристотель подвел Пифиаду к пылающему очагу, и она поднесла ладонь к огню. Это был знак того, что отныне Пифиада вступает под защиту божества этого очага. Потом они вкусили от брачных хлебов и фруктов, омылись водой из Каллиро́и, привезенной в высоких серебряных лекифах из афинского священного источника, как и подобает эллинам, и ушли и покои, куда не долетал шум пира, который начался в их честь, как только наступил вечер.
Аристотель и после свадьбы долго не принимал никакого участии в делах школы. Пифиада, казалось, совсем околдовала его: все свое время он отдавал ей одной, называл ее богиней и едва ли не воздавал ей божеские почести. Его любовь к Пифиаде была так широка, что он готов был воспеть каждого, кто любил ее или был ей мил. Он писал гимны в честь ее родственников и в честь Гермия. Он прославлял землю, на которой она родилась, небо, под которым она выросла, солнце, которое освещало ее и делало зримой ее божественную красоту. Он начал сооружать в саду святилище в ее честь, приносил богам жертвы и подарки храмам в благодарность за Пифиаду и, казалось, готовился и тому, чтобы самого себя посвятить ей одной, служению ей, вечному прославлению ее, забыв обо всем, что он делал раньше и кем он был раньше.
— Я покину тебя, — сказал Аристотелю Ксенократ, которому надоела его безграничная влюбленность в Пифиаду. — Ты стал смешным. Ассийцы раздражены тобой, а я возмущен.
— Прекрасно, — ответил Аристотель. — Уезжай. Вы все завидуете моему счастью… Уезжай!
Пифиада, которой слуги сообщили об этом разговоре Аристотеля с Ксенократом, сказала Аристотелю:
— Я готовлюсь стать матерью, Аристотель, а ты готовься стать отцом. Пора тебе заняться делами нашего дома и своими собственными делами. Ассийцы хотят видеть Аристотеля-философа, а не только Аристотеля — мужа Пифиады. Через неделю я покину тебя, чтобы приготовиться к рождению ребенка. Подумай, с кем ты останешься, если уедет Ксенократ…
Аристотель бросился разыскивать Ксенократа, но не нашел его: тот уехал в Магне́сию за магиесийской рудой, чтобы еще раз попытаться выведать ее тайну. Аристотелю же он повелел передать через своих слуг такие слова: «Глупые магнесийские камни притягиваются друг к другу, а умные люди ссорятся и разъезжаются из-за женщины».
Приехал Гермий и пригласил Аристотеля в Атарней на пир по случаю приезда македонских послов. Аристотелю очень не хотелось расставаться со своей женой, да и неожиданная ссора с Ксенократом не располагала его к участию и пиршествах, но Гермий настоял, и Аристотель уехал в Атарней. Из Атарнея он вернулся через три дня. Сразу же зашел на половину жены и спросил, когда она собирается покинуть Асс, чтобы уехать в родительский дом близ Атарней и отдаться на попечение будущих повитух.
— Через два дня, — ответила Пифиада.
— В таком случае, я успею вернуться, — сказал Аристотель. — Я буду скакать день и ночь и успею…
— Куда? Куда ты собрался? — забеспокоилась Пифиада.
— К Магнесию. Я найду Ксенократа и верну его. Мне приснилось, что он отправился из Магнесии в Смирну, чтобы там сесть на афинский корабль…
— Тогда скачи, — сказала Пифиада. — Я буду ждать твоего возвращения. И уеду лишь тогда, когда ты вернешься.
Из Магнесии Аристотель возвратился один. Его сон оказался пророческим: за день до приезда Аристотеля в Магнесию Ксенократ покинул ее, направившись в Смирну, откуда отплыл и Афины. Из Смирны он прислал с купцами Аристотелю письмо, в котором было всего несколько строк.
«Ксенократ приветствует Аристотеля, — написал он. — Я возвращаюсь в Афины, а ты возвращайся к философии. Пусть мои ученики станут твоими, а слава о тебе дойдет до Афин. И когда она дойдет до Афин, я пойму это так, будто ты зовешь меня, и приеду к тебе».
Аристотель проводил жену в Атарней и вернулся к философии. Гермий стал его постоянным слушателем и ради этого проводил в Доме философов столько времени, сколько позволяли ему его дела. Бывшие ученики Ксенократа стали учениками Аристотеля. Мудрецы из Перга́ма, Скепсиса и Митилены стали частыми гостями Дома философов. А вскоре приехал и Феофраст, любимец Аристотеля. Обнимая и целуя Феофраста, Аристотель сказал ему:
— Давай поклянемся, что не расстанемся больше никогда.
— Я готов, — ответил Феофраст, — если это в нашей власти.
— Да, это в нашей власти, — сказал Аристотель.
…Слава о мудреце нз Асса быстро разнеслась по всей Элладе. Дом философов принимал высоких гостей из разных городов. Возвращаясь на родину, гости прославляли Аристотеля и Гермия. Аристотеля — за мудрость, Гермия — за покровительство мудрецам.
— Вот это достойно мужчины, — похвалила Аристотеля Пифиада, когда он прискакал к ней, узнав, что она родила дочь. — Не то, что ты примчался ко мне, похвально, хотя я и благодарна тебе за это. А то похвально, что о мудрости твоей говорят всюду и всюду завидуют Гермию, у которого такой друг. Как мы назовем дочь? — спросила она.
— Пифиада — вот самое прекрасное имя, — ответил Аристотель.
Весть о том, что Аристотель у Гермия, дошла и до Филиппа Македонского. В начале весны Аристотель получил от него письмо. «Когда пресытишься гостеприимством Гермия, вспомни обо мне, — написал Филипп. — И хотя Гермий мне друг, я завидую ему».
Аристотель показал письмо Филиппа Гермию.
— Значит ли это, что ты уже пресытился моим гостеприимством? — спросил с тревогой Гермий.
— Нет, — ответил Аристотель. — Я хотел лишь узнать: верно ли то, что ты Филиппу друг?
— Ты знаешь, Аристотель, что за моей спиной держава Артаксеркса. И вот простая истина: если враг за спиной, не упускай из виду друзей. Я не верю в могущество Афин, но верю в могущество Филиппа.
— А зачем приехал родосец Мемнон, стратег Артаксеркса? — спросил Аристотель.
— Он говорит, что друг мне, и вот я принимаю его. Филипп далеко, а Мемнон рядом. Могу ли я пренебречь им? И если он действительно друг мне, кому это повредит? Кстати, он наслышан о тебе и хочет, чтобы ты принял его для беседы.
— Я побеседую с ним, — согласился Аристотель. — Но и ты послушай меня, Гермий. Я тоже верю в будущее могущество Филиппа. Я даже верю в то, что он станет гегемоном всей Эллады, о чем он мечтает. Могучий и прочный союз эллинских городов необходим перед лицом окружающих нас варваров. Но Филипп груб и самонадеян. Рядом с ним нет никого, кто бы умерял его грубость и воинственность. И нет такого человека, который мог бы стать его советчиком. Но я думаю о его сыне Александре, Гермий. Когда Александр унаследует отцовский трон и примет под командование огромное войско, поздно будет учить его чему-либо. Александру нужен учитель теперь…
