Вениамин Каверин - Верлиока
Шаркая ночными туфлями, в расстегнутом, свисающем до полу ватном халате, бродит из комнаты в комнату Главный Регистратор. Забытая мысль тревожит его, он жмется, и ежится, и дрожит, пытаясь вспомнить ее. "Ах, да! Лоренцо. Красивый мальчик, он, помнится, тяжело ранил меня? Скоро увидимся. Что делать, если ни стена тумана, ни песок пустыни, ни кипящая смола не остановили его! И ничего больше не остается, как постараться доказать, что пастушеская дудочка и пылинка в лунном свете случайно соединились на Сосновой Горе. Случайно – и тогда все остается по-прежнему. Он не называет мое подлинное имя – и способность к превращениям, без которых я не могу жить, не оставляет меня".
– Лука!
Глухой, неясный голос отозвался откуда-то снизу.
– Принеси мне коньяк, там еще полбутылки осталось.
"И чего эти проклятые документы на меня навалились? – продолжает размышлять Леон Спартакович. – Устроил им спокойную, обыкновенную жизнь. Обыкновенную – ведь это ценить надо! Что ж такого, что в старости они иногда превращаются в бумагу".
"Придется скрываться, ведь меня могут узнать! Куда бежать?" – спросил он золотистый шар, на котором очертания суши терялись, потонувшие в беспредельном пространстве воды. И глобус молчаливо ответил: в основании Апеннинского полуострова, который всем школьникам кажется сапогом, в Италии, на берегу Адриатического моря зажглась прозрачная точка. Венеция! Все ли изменилось в Венеции? Нет, по-прежнему стоят лошади на соборе святого Марка, по-прежнему он сверкает цветными отблесками при свете вечерней зари. И шаги в глухих переулках звучат по-прежнему как будто из заколдованной дали.
– Лука!
Секретарь нехотя приоткрыл дверь.
– Зайди! А может быть, где-нибудь еще осталась бутылочка?
– Откуда же? Только в энзе.
– Ну и что ж! Пополним при случае. Тащи!
Лука Порфирьевич ушел и вернулся с подносом, на котором стояли бутылка, две рюмки и лежал нарезанный, слегка позеленевший сыр. Они выпили и закусили. Леон Спартакович вздохнул.
– Послушай, у тебя когда-нибудь бывает тоска?
– Бывает.
– А запои у тебя от чего? От тоски?
– От страха.
– Боишься?
– Боюсь.
– А чего ее бояться? Мне, например, даже хочется иногда умереть.
– За чем же стало?
– Не выходит!.. У тебя когда-нибудь была мама?
– Помилуйте, Леон Спартакович, какая же у меня может быть мама? Ведь я не то человек, не то птица. Таких, как я, закажи – не выродишь.
– И у меня не было.
Они выпили не чокаясь и налили опять.
– Послушай, Лука… Я давно хотел спросить… Ты верующий?
– Верующий.
– Значит, ты считаешь, что боги все-таки есть?
– Не боги, а бог.
– Нет, брат, он не один. Их много. И они, понимаешь, на меня сердятся.
– За что?
– А я их обманул. Должен был умереть и не умер. Ш-ш-ш! – стуча зубами, еле выговорил Леон Спартакович. – Слышишь? Едет!
– Кто едет?
– Известно кто! И как это может быть, что человеку ничего не надо?
– Почему ничего? Ему много надо.
– Ты думаешь? А тебе не страшно? Ведь ты без меня пропадешь.
– Здравствуйте! Почему же я без вас пропаду? Опытный человек всегда пригодится. Тем более птица.
– Может быть. А ты знаешь, я только теперь догадался, что им было очень больно. – Леон Спартакович бледно улыбнулся. – Как ты думаешь, почему я все это делал?
На этот вопрос Лука Порфирьевич ответил мудро:
– Не черт копал, сам попал.
ГЛАВА XXXV,
в которой Главный Регистратор доказывает, что иногда даже опытные предсказатели ошибаются
Зимой, надеясь вздохнуть свежим, прохладным воздухом, люди из раскаленных под солнцем городов едут в пустыню. Но не пустыня, а пустота простиралась вокруг так далеко, как может видеть человеческий взгляд. Ни одна самая маленькая травинка не могла пробиться через кремнистую почву, и тяжелый танк прошел бы по ней, не оставив следа.
Поле, на краю которого стоял дом Главного Регистратора, было покрыто толстым сукном – ведь через сукно не прорастает трава, плотно закрытая от воздуха и света.
Вася был сдержан и молчалив – он обдумывал предстоящую встречу. Кот пугливо моргал, подкручивал лапкой усы, притворяясь, что готовится к бою. Ива? Вот кто был искренне удивлен, увидев потемневший, обветшалый дом, на фасаде которого два балкона – маленький и большой – с тоской поглядывали друг на друга. Почему-то почти всю дорогу она повторяла знаменитый пушкинский стих:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том…
Увы! Ни лукоморья, на златой цепи, ни кота, которого она надеялась познакомить с Филей! Неужели в этом доме с проломившейся черепичной крышей действительно живет старый волшебник, проживший такую опасную и занимательную жизнь?
Вася выскочил из машины, быстро поднялся по ступеням веранды, постучал, и приодевшийся Лука Порфирьевич – в парадном сюртуке, в галстуке, повязанном бантиком, в штанах с шелковой генеральской полоской – широко распахнул дверь.
– Боже мой! Кого я вижу! – закричал он, стараясь, чтобы кисточки, появившиеся теперь и над губами, не мешали ему улыбаться. – Радость-то какая! Именины сердца! Недаром мой-то все твердит: "Где мой Лоренцо?" Или даже иногда: "Где мой Василий Платоныч?"
Как ни странно, почему-то обрадовался и Вася. Впрочем, Лука Порфирьевич не дал ему открыть рот.
– Как изволит поживать ваша, с позволения сказать, подруга? Ах, вот и она! Надеюсь, что ей не повредило пребывание в другом естестве? Ну как же! Лес! Живая природа! Органический мир.
– Мяу! – рявкнул Кот.
– Ах, и Филипп Сергеевич здесь? Очень приятно! Как поживаете, дорогой Филипп Сергеевич?
– Мяу! – повторил Кот, и это было грозное «мяу», напомнившее Васе, куда и зачем он приехал.
– Мне бы хотелось увидеть Леона Спартаковича, – твердо сказал он.
– Да ради бога! Милости просим! Пожалуйста! Ваше Высокопревосходительство, где вы? Да что же я вас, Василий Платоныч, на пороге держу! Милости просим!
– Я жду его здесь, – твердо сказал Вася.
– Ах, здесь? Почему же здесь? Тогда я мигом. И он вынес из дому два плетеных кресла и поставил между ними стол.
– Но здесь же как-то неудобно, а? Негостеприимно, а? И я очень боюсь, что Его Высокопревосходительство, так сказать, не в силах выйти сюда, вот именно к вам, дорогой Василий Платоныч. Он в данную минуту занят. Или даже болен.
– Лежит?
Лука Порфирьевич замялся.
– Скорее, так сказать, наоборот, висит. И что касается меня, я, как говорится, оторвать его… ну, скажем, не смею…
– Вы сказали, что я его жду?
– Вот именно. Он, впрочем, сам догадался. И тогда-то… – Лука Порфирьевич сострадательно развел руками. – Тогда и повис.
– Повесился?
– Боже сохрани! Просто вцепился в потолок и повис. Так что если вы хотите его видеть, придется вам все-таки войти.
К изумлению Ивы, наблюдавшей эту (немую для нее) сцену из окна «москвича», Вася неожиданно поднял одно из плетеных кресел и с такой силой трахнул им об пол, что оно немедленно рассыпалось.
Первая комната была пуста. Лука Порфирьевич, семенивший за Васей, стараясь не очень стучать когтями, забежал вперед и распахнул дверь в другую.
Здесь стоял, скучая, тяжелый деревянный стол и вокруг него, тоже скучая, тяжелые, грубые стулья. Но в этой скуке был какой-то оттенок тревожного ожидания.
– Где он? – спросил Вася, крепкой рукой схватив Луку Порфирьевича за узкую грудь.
Вместо ответа секретарь поднял руку: вцепившись в щели досок, моргая взволнованными глазками, на потолке висела огромная летучая мышь. Кожа ее была покрыта густой взъерошенной шерстью, ноздри раздуты, уши стояли как на страже над коротким курносым рылом. Она тяжело дышала, и от ее дыхания Васе чуть не сделалось дурно.
– Ты можешь даже съесть меня, – голосом Главного Регистратора сказала летучая мышь. – Я крылан, из породы съедобных.
– Спасибо, я сыт, – ответил Вася. – Пожалуйста, вернись к своему обличью. Мне трудно разговаривать, задирая голову вверх.
– Меня нельзя отменить, – пугливо возразила летучая мышь.
– Нет, можно. За случайный удар лозой по лицу ты заставил бедного рыбака днем и ночью гонять лодку от одного берега реки до другого. Я отменил это подлое чудо. Ты отомстил юноше-баскетболисту, превратив его в статую из розового туфа. Я вернул ему жизнь. Судьба подарила мне единственное в мире орудие против тебя. Сейчас я назову твое подлинное имя – и ты раз и навсегда потеряешь свободу выбора в своих превращениях.
Летучая мышь сложила крылья и один за другим вырвала из потолка цепкие когти. Комната разделилась на темную и светлую половины, и из темной, тяжело ступая, вышел Главный Регистратор. На нем была просторная мантия, новая, ничем не напоминавшая волшебный ковер. В руках он держал золотистый глобус, и, если бы не черные кости, проступавшие, как на рентгеновском снимке, через тонкую кожу лица, его можно было, пожалуй, принять за римского сенатора или даже за самого Цезаря, если б ему удалось прожить тысячелетия. Сходство поддерживалось взглядом проницательных, остро мерцавших глаз.
