Иван Багмут - Записки солдата
Он бил до тех пор, пока в руке не остался коротенький обломок, и, закончив эту тяжелую и неприятную для него самого процедуру, спросил Хому:
— Ты понимаешь, что тебя бьют для твоей же пользы?
Хома отвечал положительно, однако всегда что-то мешало ему сделать практические выводы из отцовской науки, и в следующий приезд все повторялось сначала, за исключением разве того, что в зимние каникулы отец пользовался не вишневым прутом, а ладонью или кнутом.
Карабутеня стояло перед отцом вконец перепуганное. Плакать оно боялось и едва сдерживало слезы.
Из объяснений матери Ивась уже в основном усвоил огромность своей вины и теперь ожидал от отца, говоря метафорически, не бури, а просто извержения вулкана с землетрясением. Однако отец встретил сына неожиданно спокойно. Отцовские глаза, стальные, строгие, казалось умевшие заглянуть в самую глубь человеческой души (и, верно, оттого иногда скорбные), теперь улыбались.
— Так что ж тебе сказал дед Каленик? — спросил он Ивася.
— Он сперва ничего не сказал, а потом стал ругаться. Говорит: ах ты сукин сын, чтоб тебя хвороба сгноила!
— Значит, не сразу стал ругаться? — в глазах отца промелькнул задорный огонек.
— Нет.
Отец задумался, представив себе богатого соседа, которого, очевидно, задела сама неожиданная форма приветствия. Покачивая головой: мол, «ну-ну», — отец долго молчал. Ивась, несмотря на свой нежный возраст, почувствовал, что в глубине души отец одобряет его поступок, и, не понимая, как и почему это могло случиться, только смотрел на него своими телячьими глазами. Вдруг отцовское лицо стало серьезным, взгляд — твердым.
— Ты нехорошо, недостойно вел себя! Смотри никогда больше так не делай. Так делать стыдно! Стань на колени!
Все это было сказано строго, но малыш чувствовал, что отношение отца к его поступку не таково. И в самом деле, не прошло и пяти минут, как отец разрешил ему встать, подозвал, погладил по голове, коснулся колючими усами щеки и сказал ласково настолько, насколько вообще способен быть ласковым педагог:
— Ступай играй. Я тебя для твоей же пользы на колени поставил.
Выскочив во двор, Ивась не дал себе труда поразмышлять над странностями отцовского поведения, а только глубоко и с облегчением вздохнул.
2
Автор не рассматривает свой труд как чисто художественное произведение, а считает его в какой-то мере научным трактатом, попыткой исследования биографии человека первой четверти нашего столетия и потому вынужден сделать отступление и сообщить ряд сведений, хотя и не совершенно необходимых для развития сюжета, но без которых у читателя могут возникнуть неясности. В основном эти сведения касаются окружения Иоанна Карабута — его близких родичей, соседей и знакомых, а также некоторых фактов деревенской жизни того времени.
Начнем со старшего члена семьи — бабки Марьяны.
Как раз в ту пору, когда родился Ивась, у бабки Марьяны ослабело зрение и она стала плохо видеть.
— Слушай, Катерина, — сказала старуха невестке, то есть матери Ивася, когда та на другой день после родов встала с кровати готовить обед, — этого парня я вынянчу, это мне будут глаза, а за остальных не обижайся — нянчить не стану.
Таким образом, мать Ивася без всяких хлопот раздобыла для него няньку, а он, как только выучился ходить и говорить, стал своей бабушке поводырем. Поскольку бабка не совсем ослепла, помощь Ивася была ей нужна только по праздникам и главным образом для того, чтобы водить ее в гости. Карабутеня охотно сопровождало бабушку. Особенно интересно бывало у деда Можного — двоюродного брата бабки Марьяны. Правда, он жил далеко — на другой улице, куда надо было идти огородами, — но зато у него был большой сад, а в кустах терна жил сорокопут, и дед показывал Ивасю его гнездо с сорокопутенятами. Малыш понимал, что это не какой-нибудь жалкий воробей, а настоящая птица, и от этого почтение его к деду Можному возрастало пропорционально распространению в округе сорокопутов.
К сожалению, внезапно хождение к деду Можному прекратилось. Как-то зимой, изрядно выпив, старик лег на печи спать. То ли слишком натопили печь, то ли слишком много было выпито (а может быть, имело место и то и другое), но на другой день деда нашли на печи почерневшего, и соседи не без оснований пришли к выводу, что смерть наступила от самовозгорания алкогольных паров.
Теперь бабка Марьяна иногда наведывалась к своему свату деду Повару. Это было значительно ближе — всего через три хаты от них, но совсем неинтересно. Ни сада, ни сорокопута у этого деда не было, и единственное, что запомнилось мальчику, — это свекла, которую дед вылавливал из постного борща и клал перед Ивасем прямо на столик, чтобы он угощался, пока дед и бабка выпивали по рюмочке.
Домой бабушка с Ивасем возвращались, взявшись за руки. Бабушка громко пела, и Ивасю было очень весело, потому что все встречные, а также соседи, выбегавшие из дворов на пение, смеялись, и Ивась смеялся с ними.
Никто из семьи Карабутов не делал бабушке замечаний и не высказывал укоров. Во-первых, она была старшая в роду, а во-вторых, бабушка обладала внутренней силой, составлявшей основу твердого характера, — ее слушались с первого слова.
Дедушка занимал в семье совсем другое положение.
Как раз по причине отсутствия той самой внутренней силы, которой обладала бабка Марьяна, он не имел в доме никакого веса.
Дед и в самом деле был ленивый и легкомысленный. Единственное, что он делал охотно, — это ловил рыбу вентерями. Его также звали читать отходную и псалтырь.
Отсутствие авторитета было особенно заметно по отношению внуков. Хотя непочтение к старшим принципиально каралось всегда, в отношении к деду его часто практически не замечали, и дети этим пользовались. Когда дед становился на молитву (а это было интересно уже тем, что слова молитв он произносил вслух), дети, дождавшись его первого поклона, бросали перед ним кошку и потом хохотали, когда дед бранился:
— Брысь! Чтоб вы сдохли! Святый боже, святый крепкий… Не даст помолиться, чертова порода… — Потом он обращался к внукам: — Да выгоните из хаты кошек, шельмовское зелье! Вам смешки!
Все свое свободное время дед проводил в лавке потребительского общества, куда ходил покупать махорку, которую приказчик отпускал ему в долг, записывая на отца Ивася, и где собеседники не переводились с утра до ночи.
Когда в заборной книжке появлялась запись: «разных товаров на 21 копейку», Юхим Мусиевич Карабут строго и сердито выговаривал отцу, потому что запись эта означала, что дед Мусий взял у приказчика 21 копейку деньгами, дабы купить водки и выпить с кем-то из товарищей в холодке под тыном. Дед молча моргал глазами и потом долго не отваживался пускаться в подобные финансовые операции.
Прежде чем сказать несколько слов об отце Ивася, придется, углубясь в древность, вспомнить о прадеде нашего героя. Считая главной целью человеческой жизни спасение души, прадед не очень пекся о материальных благах. Живя бедно, он вместе с тем, как человек, у которого слово не расходится с делом, делился, по евангельскому учению, с теми, кто был еще беднее его.
К сожалению, евангельский постулат «рука дающего не оскудеет» на этот раз не оправдался, и хозяйство прадеда, как ни был он трудолюбив, могло удовлетворять только минимальные потребности семьи, — к примеру, ели в доме преимущественно ячневый хлеб.
Положение еще ухудшилось, когда прадед умер. Сын его, уже известный нам дед Мусий, не унаследовал от своего отца трудолюбия, зато перенял умение читать священные книги. Поэтому семье, когда ее возглавил Мусий Карабут, стало жить настолько туго, что его сын, будущий учитель, порой даже нищенствовал, и если дед Юхима познал радость дающего, то внук сполна изведал горечь милостыни.
Но испытания, выпавшие на долю Юхима в отроческие годы, сыграли для него положительную роль — вызвали напряжение всех сил в стремлении вырваться из нужды. И поскольку он обладал недюжинными способностями, это ему удалось. Помогло и то, что дед обучил его грамоте.
В годы, о которых идет речь в нашей повести, Юхиму Мусиевичу было уже под сорок. Он учительствовал, но не бросал и хозяйства, которое фактически перешло в его руки очень рано благодаря тому, что отец легкомысленно относился к своим обязанностям.
Хозяйничать приходилось потому, что расходы на харчи и одежду в учительской семье были значительно выше, чем у других сельских жителей. Бабушка и мать сами пряли и ткали и белье всем шили из полотна собственной выработки, но выйти на люди в домотканом пиджаке или в сермяге вместо покупного пальто учителю было неловко. И матери Ивася также приходилось одеваться соответственно своему положению, и хотя шляпки она не носила, однако ходила в галошах и пальто из фабричного сукна. Если рядовой крестьянин того времени обходился одним-двумя фунтами сахара в год, то учитель порой тратил и по два фунта сахара в месяц, — бывали гости, которым не поставишь на стол затируху, да и сами Карабуты иногда пили «чай», заваривая кипяток молодыми вишневыми прутиками. Значительной статьей расходов было образование, которое Юхим Мусиевич давал всем детям. Словом, обстоятельства не позволяли Юхиму Карабуту бросить хозяйство.
