Братья Бондаренко - НЕПОХОЖИЕ ПРОХОЖИЕ
И пошла с той порк у зверей, дружба врозь. Прячутся они друг от друга по кустам, стыдятся в глаза поглядеть. И все ищут Зайца, чтобы признался по-честному, что это он съел капусту. Зайцу признаться нетрудно, да не уверен он, что его бить не будут, оттого и носится по лесу, прячется ото всех.
БАРСУК ФИЛЬКА
Жили по соседству в Гореловской роще два медведя: медведь Спиридон и медведь Лаврентий. В добре жили- сердце в сердце. По праздникам в гости друг к дружке хаживали, медком угощались. А неподалёку от них барсук Филька жил. Прижимистый, диковатый. И сам — ни к кому, и к нему—никто. Завидно было ему, что медведи живут
дружно. И решил он поссорить их. Приходит к медведю Лаврентию и говорит:
— Жалко мне тебя, Лаврентий. Доверчивый ты больно. Считаешь другом медведя Спиридона, а он ходит по роще и посмеивается над тобой. «Лопух, говорит, медведь Лаврентий. Не успеешь порог его берлоги переступить,’а уж он мёд на стол тащит — угощайся. Я, говорит, к нему только за тем и хожу, чтобы мёд есть. Он, разиня, нараспашку живёт- приходи, пользуйся».
— Врёшь! — рявкнул медведь Лаврентий. — Врёшь, Филька, оговариваешь Спиридона. Гляди, я в гневе не сдержан. Зашибу невзначай до смерти!
Перепугался Филька, побледнел: ох, в недобрый час подвернулся, надавит чуть покрепче медведь — и дух из него вон. Подлое дело, оказывается, легко начать, да не знаешь, каков конец будет. Не рад уж Филька, что и врать начал, да пятиться назад некуда: слишком далеко зашёл. Хитростью решил взять медведя.
— Крик, Лаврентий-, не беседа, кричать и дурак может. А если я вру, пусть провалюсь я на этом месте.
Страшной клятвой поклялся барсук.
Смотрит медведь Лаврентий: сейчас расступится земля и примет Фильку. Но тот как стоял, так и остался стоять, а земля даже и не шелохнулась под ним. И тогда поверил медведь всему, что сказал барсук. За стол усадил его, миску мёда на чистую Скатерть поставил, угощает, жалуется:
- Как она, жизнь-то, повернуться может, а! В глаза, значит,—друг, а за глаза — лопух. Эх, Спиридон, Спиридон...
А Филька ест мёд и поддакивает:
— Что ж, подле пчёлки мёдом пахнет, подле жука - навозом. С друзьями уж так: в радости они сыщут, а в горести забудут. Сегодня их полна берлога, а завтра и здравствуй сказать некому. Объели, опили, и поминай как звали. В душу ни к кому не заглянешь, а без этого как узнать, друг он тебе или только мёд есть приходит. Нет уж, лучше самому по себе жить. И радость и горе — всё твоё, всё от тебя. Неужто ты, Лаврентий, умом не дорос, чтобы понять это?
Говорил Филька, а сам мёд за обе щеки уписывал. Наелся досыта, а остатки слил в корец и унёс домой — пригодится.
Отдохнул после сладкого обеда, а к вечеру, около сумерек, к медведю Спиридону подался. Пришёл и ну нашёптывать в мягкое медвежье ухо:
— У медведя Лаврентия в гостях был сейчас. Что он говорит о тебе, сказать даже страшно! Говорит, что ты жулик, что ты делаешь только вид, что живёшь честно, а сам мёд потихоньку из его ульев воруешь.
Поднялся медведь Спиридон, натопорщился:
— Врёшь, Филька! Ух и язык у тебя блудлив, что коза. С ветру говоришь. Не мог Лаврентий обо мне сказать такое. Мы же с ним с детства друг друга знаем. Сколько раков на речке вместе переловили. Он же мой друг.
А Филька щурит глазки, подбородком кивает, говорит, что бисер на нитку нижет — блёстка к блёстке:
— Друзья, они разные бывают: и верные и неверные. Ты с другом по вечерам на завалинке посиживаешь, на вечернюю зорю смотришь, а он камень против тебя за пазухой, держит. И не увидишь, как бабахнет. Нет, горе одолеет, никто не пригреет. А если говорю я неправду, то пусть сгорю я на этом месте и даже дыма от меня пусть не будет.
Страшной клятвой поклялся барсук.
Медведь Спиридон попятился даже от страха: сейчас запылает Филька. А Филька как стоял, так и остался стоять, даже ещё поднял прутик с земли, колечко из него свивать начал. И тогда поверил медведь всему, что говорил барсук, и обмер от обиды. Заахал:
— А, лучшим другом облихован! Ах, Лаврентий, Лаврентий! Я в тебе души не чаял, а ты вон обо мне говоришь что: жулик я. Да я за всю мою жизнь никакой корыстью не замарал себя, не то чтобы на чужое позариться. Да и зачем мне чужое, когда у меня своего девать некуда.
А тут и ужинать пора поспела. Притащил медведь огромную миску мёда. Поставил на стол перед барсуком и дал ему большую ложку.
— Ешь, — говорит, — Филька. Если бы не ты, я бы и теперь не знал, что не друг мне Лаврентий. В глаза мне одно говорит, а на стороне — другое.
Чмокал Филька медовыми губами, соглашался:
— Что верно, то верно, подле пчёлки мёдом пахнет, подле жука — навозом. Друг, он ведь что месяц: то он большой, то маленький, то за облако спрятался, то опять светит. Без друзей куда легче живётся. Друг — это ведь одно беспокойство. То сам к тебе в гости плетётся, то тебя к себе в гости зовёт. Нет уж, лучше без друзей жить, чтобы тебе никто не мешал и чтобы ты никому помехой не был.
Говорит так барсук Филька, а сам присуседился и знай черпает мёд из миски. За всю жизнь столько не видел, сколько съесть ухитрился — чуть из-за стола поднялся. Домой не пошёл. У медведя Спиридона ночевать остался.
«Утром позавтракаю у него, всё дома не есть», — думал он, умащиваясь в медвежьей постели. А она у него из камыша связана, на такой мягко и крепко спится.
Спит Филька, похрапывает, а медведя Спиридона и сон не берёт. Ночь выдалась паркая, туманистая. Ворочается медведь с боку на бок, сопит. Взнывает в груди сердце — нелегко друзей-то терять: «Ах, Лаврентий, Лаврентий, ни за что ты оглаголил меня, ни за что ославил. Эх, не зря говорят, что камень друга ударяет больнее...» А потом поднялся и пошёл к соседу. Решил он ему обиду свою в глаза высказать. Оторвать от сна и высказать.
Но будить медведя Лаврентия не надо было. Не спал он. Сидел пригорюнясь на завалинке, душой скорбел: «Ах, Спиридон, Спиридон...» А он вот он, медведь Спиридон, идёт к нему, нахмуренный, ненастный. Подошёл и говорит:
— Что же это ты, Лаврентий, опустился как, враньём не гнушаешься, небылицы обо мне плетёшь, будто жулик я, мёд из твоих ульев ворую, а я и не корыстен вовсе. Зачем лгал?
Отвернулся медведь Лаврентий в сторону. Говорит, а голос глухой, печальный, будто и не медвежий вовсе:
— Не в том углу сидишь, Спиридон, не те песни поёшь. Не говорил я о тебе такого. Это ты вон ходишь по роще и говоришь всем, что лопух я, мёдом тебя кормлю.
— Что ты, поклёп, небывальщина это, — взмахнул медведь Спиридон лапами, — чтобы я о тебе говорил такое...
И только тут догадались медведи, что обманул их Филька, поссорить задумал, а им и невдогад. В душу вполз, змея запазушная, про жука навозного сказки сказывал.
Жаль кулака, да надо бить дурака. Пришли медведи в берлогу к Спиридону, подняли потихоньку матрац с Филькой, отнесли к речке и пустили на воду.
Сказали:
— Лаком ты, милый, к мёду, да пить тебе воду. Плыви, крапивное зелье, из нашей рощи.
И пошли к медведю Лаврентию спать.
Проснулся Филька перед утром. Лежит в заревом затишье, нежится, глаз не открывает, думает: «Позавтракаю сейчас у Спиридона, а обедать к Лаврентию пойду. Так и буду кормиться возле них, медок посасывать. С хитрецой жить—в достатке быть. Врать — не мякину жевать, не подавишься».
И слышит он тут — булькает у него под матрацем что-то. Ощупался со всех сторон, а под него вода под сочилась. Вскочил, смотрит: плывёт он на медвежьем матраце по речке, несёт его речка мимо поёмистых берегов неизвестно куда, а на заревой воде рыба взыгрывает.
Перепугался барсук, побурел от страха: до одного берега далеко, а до другого ещё дальше.
— Караул! — кричит. — Тону! Помогите!
Подхватило его крик эхо, понесло по роще и по тальникам поречным. Услышал его медведь Спиридон, сказал своему соседу медведю Лаврентию:
— Слышишь, Лаврентий, как вопит голосисто. Проснулся, значит, зелье крапивное.
— Пусть повопит, может, урок этот ему на пользу пойдёт, а то ишь — кривью жить вздумал, — ответил медведь Лаврентий, перевалился на другой бок и захрапел снова: ночью- то недоспал.
ГОРДЫЙ ПЕТУХ
Жил во дворе у бабушки Танахи Петух. Так себе петушок— маленький, слабенький. Да бабушке лучшего и не надо было: кукарекает, и ладно. Зато Петух с этим мириться никак не хотел.
— Да, на мою долю счастье быть большим не выпало, — говорил он, — но не может быть, чтобы я был самым хлипким петухом во всей деревне. Есть на чьём-нибудь дворе петух и послабее меня.
И шёл с деревенскими петухами силой меряться. Бывало, так намеряется, что еле домой бредёт, но голову высоко держит. Пылкого нрава был петух.
