Лев Кузьмин - Беглец

Трактор сразу напустил вокруг такого дыму-керосину, что нечем стало дышать и сразу исчезли все другие запахи, А когда дым маленько пронесло, то Ваня соскочил на дорогу, запрокинул курносое, перепачканное в тракторной копоти лицо и, глядя снизу вверх на усыпанные ягодами ветви, сказал свое привычное:

— Эх-х!

Я весь так и поджался, чтобы Ваня меня раньше сроку не заметил, но вот в эту минуту и выглянула из окошка избы моя тетушка Астя.

Чумазый Ваня заулыбался во всю ширь, во весь рот, сразу поднял над головой кепку:

— Августе Андреевне привет! Не найдется ли чем холодненьким промочить горлышко?

Этакое неопределенное «не найдется ли» Ваня говорил лишь из одной деликатности. А на самом-то деле он отлично знал, что прохладненькое у нас всегда найдется. Это он намекал на квас, которого перепробовал тут, под тетушкиным окошком, наверное, уже не меньше чем полкадки.

И вот как только он про квас намекнул, так я опять и подумал: «Теперь — всё! Теперь они про меня и вспомнят!»

Бежать для Вани за квасом в холодный чулан и подавать ковш через окошко была моя и только моя всегдашняя обязанность. Делал я это с удовольствием, и Ваня принимал ковш из моих рук тоже с удовольствием, да еще при этом шутливо подмигивал тетушке, говорил в мой адрес:

— Шустряк мальчонка, молодец! Вырастет — в помощники возьму!

А потом кивал мне:

— Айда, прокачу вдоль деревни…

И действительно, с громом, с великолепным ревом мотора, под галдеж деревенских ребятишек и лай собак прокатывал до самой околицы, до бабки Катерининой избы, у которой жил в то лето на квартире.

Вот я и ждал теперь, что ни тетушка моя Астя, ни Ваня без меня не обойдутся. Сразу заоглядываются, заговорят: «Где это Ленька-то? Куда это он пропал?» — и, возможно, оба хором начнут кричать меня.

Но тетушка на Ванину веселую просьбу и улыбнулась сама, и повернулась сама, сбегала в чулан и через минуту подала в окошко наполненный квасом ковшик тоже сама.

Ваня ковш принял не за ручку, а подхватил под круглое донышко. Оттопырив — опять же из деликатности! — на широкой своей пятерне толстый мизинец, тетушкино угощение выпил единым духом, засмеялся:

— Квас из твоих рук, Андреевна, слаще меда-сахара!

И, на ходу утираясь рукавом и все еще оглядываясь на тетушку, побежал к трактору.

Побежал, включил скорость, напустил опять дыму и — уехал.

А про меня Ваня так до последней минуты и не вспомнил. Не вспомнила и тетушка.

И я крепко запереживал. Солнце уже укатилось за крыши, черемуху накрыла прохладная синяя тень, и я сидел в этой тени, окруженный остывающей листвой, и теперь думал:

«Как же так? Ну, Ваню-тракториста еще можно понять, Ваня мне все-таки не свой. Ваня, наверное, считает, что я сейчас бегаю где-нибудь с ребятами. А вот тетушка-то Астя отчего ж все не спохватывается и не спохватывается меня? Ведь ей же известно, что я сейчас и не гуляю, и не бегаю, а я У-Б-Е-Ж-А-Л. Я, может быть, как в сказке, за темные леса, за синие горы, за дальние просторы теперь умчался; я, может быть, в дремучей чаще теперь один-одинешенек брожу, блужусь, пропадаю, аукаю, а она обо мне и не беспокоится… Не нужен я ей больше, что ли? А ведь вчера еще, когда у нас все было хорошо да мирно, говорила: „Ты у меня, Ленюшка, как сынок! Я к тебе, Ленюшка, за летечко вот как привыкла… Ты у меня оставайся жить на всю зиму, в школу, не бойся, определимся и здесь“. И вот, определились! Я сижу на своем сучке, тоскую, а она меня и не покричит…»

Мало-помалу я так себя разжалобил, что хоть плачь. И, несмотря на то что за черемухой в деревне было полно живых звуков — кричали, собираясь на вечернюю игру в прятки, мальчишки и девчонки, постукивали молоточками, топориками, ладили всякую домашнюю свою работу вернувшиеся с полей мужики, — мне мое высокое убежище и в самом деле начало казаться невылазной, дремучей чащобой, а сам я себе — пропадающим в ней, горьким, несчастным, всеми позабытым потеряшкой.

Лишь звяк пустого подойника, которым тетушка обо что-то задела, спускаясь с крыльца, вернул меня снова к более бодрым мыслям:

«Корову доить пошла, нашу Чернавку… И где-где, а вот здесь тетушке Асте без меня не обойтись!»

А Чернавка у нас была очень ласковой и очень умной. Она сама — лишь ворота стояли бы открытыми — заходила после поля в хлев, сама коротким, добрым мыканьем напоминала, что ее пора поить и доить. И очень любила, чтобы мы приходили к ней с тетушкой вдвоем. И вот каждый раз, каждый вечер при распахнутых настежь воротах, в которые светит угасающая заря, тетушка подсаживается _ под Чернавкин бок на деревянную скамеечку, а я жду и гляжу, как Чернавка, опустив свою широкую морду в широкое ведро с пойлом, это пойло, не торопясь, выцеживает. А потом она всякий раз медленно взглядывает на меня выпуклыми, задумчивыми глазами, и я подношу ей на добавку круто посоленный кусок хлеба.

Но особенно Чернавка любит, когда я выколупываю из теплой ямки промеж ее кривых рогов, из короткой там, мягкой шерсти травяные мусоринки и лесные колючие хвоинки.

От этого Чернавке, должно быть, немножко щекотно и в то же время хорошо. Она ко мне, маленькому, большую свою, лобастую голову наклоняет все ниже, шумно и горячо попыхивает в подол рубахи и этак негромко опять помыкивает — благодарит…

Вот и жду я теперь: Чернавка забеспокоится без меня, а вслед за ней наконец-то встревожится и тетушка Астя.

Жду, уши навострил, шею вытянул. И через малое время слышу: Чернавка шумно, со вздохами, с передышкой тянет из ведра пойло, а тетушка подставляет под нее скамеечку и принимается Чернавку доить.

Парные струйки молока зазвенели по цинковому подойнику сначала тонко, а потом все глуше и глуше. Я даже представил себе, как молоко в подойнике сразу стало прибывать, а затем над ним зашипела и начала подниматься белой шапкой теплая пена.

И вот струйки по подойнику все дзиркают и дзиркают; Чернавка побрякивает ведром, вылизывает остатки пойла, а я жду не дождусь, когда она там подымет голову.

И Чернавка ведром брякать перестала, в полутемном хлеву, как видно, огляделась, да тут же меня, умница-разумница, и вспомнила.

— Мы-ы… — подала она голос тихо, коротко, совсем так, как в ту минуту, когда я угощаю ее хлебцем, и, не обнаружив меня рядом, замычала опять.

Причем замычала теперь во всю силушку, и в голосе ее мне так и послышалось: «Му-у! Ничего не пойму-у! А куда это мой кормилец Ленька подевался?»

И всего этого я больше не выдержал, я так у себя на черемухе ревмя и заревел.

А Чернавка услышала, замычала еще пуще, и тетушка Астя из-под нее с подойником выскочила и не знает что делать.

С одной стороны, корова теперь на весь хлев надрывается, блажит, а с другой стороны, я заливаюсь на всю улицу.

Тетушка сунула подойник с молоком на крыльцо, кинулась к черемухе, сама кричит:

— Ленька, а Ленька! Ты что хоть таким дурным голосом орешь-то? Что это с тобой, дурачок?

Да-а… — глотаю я слезы, чуть слова выговариваю. — Да-а… А почему ты меня не ищешь и не ищешь? Почему обо мне ни капли не расстраиваешься? Чернавка и та вон расстраивается, а ты — не-ет…

— Да зачем мне тебя искать, когда ты здесь, рядом с избой! — удивляется тетушка Астя, а я еще пуще заливаюсь:

— Это сейчас рядом, а раньше ты и не знала, где я… Может, в лесу-у! Может, меня волки съели…

— Ну уж, волки!.. Да я тебя, дурашка, все время вижу. Я тебя сразу заметила, как ты на черемуху полез.

— Как так? — изумился я и даже реветь перестал.

— А так… Что у меня, глаз, что ли, нет? Ты полез, а я из-за косяка посматриваю. Ты лезешь, а я думаю: «Рассердился парень! Пускай поостынет, а потом и сам спустится…»

— Ты тоже рассердилась! Ты больше меня рассердилась! А я-то уж давным-давно остыл, — всхлипываю я опять, а тетушка добрым голосом говорит:

— Ну, если остыл, тогда давай слазь…

И тетушка подставила мне руки, помогла спуститься, и уже на земле, на траве я спохватился:

— Ой! А ягод и не попробовал! Ни одной веточки не сорвал.

— Ничего! — засмеялась тетушка. — Теперь путь проторил, завтра сорвешь. А главное, что ты у меня из бегов вернулся, Чернавку мне поможешь додоить.

И тут она давай утирать мне все тем же фартуком зареванные щеки и давай приговаривать:

— Эх, Ленька, ты Ленька… Эх ты, беглец! Я к тебе и в самом деле вот как привыкла. Ты у меня и в самом деле до осени оставайся, а хочешь — круглый год живи. Но в лазейку больше не ныряй, как бы тебе там крепче не застрять. Ведь ты, чудак, растешь, прибываешь, а она — нет! Она всегда маленькая…