Радий Погодин - Черника
Закрывая глаза и придавливая их веками, она видела своего Петра, каким знала раньше, - жаркой и неуемной силы мужем. Глядя на них, деревенские мужики завистливо и бесстыдно жалели ее: мол, как она, такая лозина, выдерживает его силу. И щурились, как коты: мол, на то и лозина гнется, а не ломается. Зависть та относилась к нему, к ней относилось лишь изумление да хохоток.
В деревне Малявино, где она проживала в девичестве, были качели, как во всех деревнях в этой местности. Тяжелые, на крепких сосновых столбах, со скрипучим бревном наверху, из крепких широких тесин рама-раскачка. Качалась Клавдя с подружками, и взлетала та качель под небеса. Бык пришел деревенский, может быть, не понравились ему разноцветные шумные девки, которые почему-то не ходят, как прочие, а летают. Бык наставил лоб, и ударили качели в лоб быку. Он присел на задние ноги - девки с качелей полетели через него по воздуху. Качели еще раз быку ударили в лоб потише. И еще раз - совсем тихо. Бык для порядка сломал раму-раскачку, боднул столбы и пошел было к коровнику. Девки, с земли поднявшись, заохали, заорали громко. Не понравилось быку их поведение. Девки, хромая, бежали от быка подальше, только она не могла встать с земли, у нее подвернулась лодыжка и хрустнула.
Она потеряла сознание, но, когда бык на нее дохнул, когда обожгло ее бычье дыхание, она открыла глаза - рога вразлет и громкие злые ноздри с кольцом. Бык ее катнул, чтобы на второй раз ударить. Но не ударил. Набежавший откуда-то парень схватил его за кольцо - бык взревел, взвинтил пыль ноздрями и пошел, дуя в землю и не оглядываясь.
Парень был из другой деревни, назывался Петром. Он взял ее на руки бережно и понес. И так нес ее до самой войны...
Сейчас она как бы глядела в те ласковые Петровы глаза, покачивалась на его сильных руках, словно потолок расступился и пропустил ее в прошлое. И сердце ее ликовало так же, как и в тот раз. Но, полежав в темноте, она очнулась, и пришли наконец мысли о сегодняшнем, как галочья стая: все кричат и каждая громче другой.
"И чего ты, дура? Радуйся, дура, муж живой. Ну, бежит..."
"Почему бежит? По какому праву? А мы как же? Пашка? Мы-то как будем одни?"
"Так и будем. Война - все воюют. Всем плохо. Небось не по радости бежит. Побежишь: против танка и твой муж - козявочка".
Мысли мучили ее до рассвета, их галочий крик нестерпимый постепенно переходил в ровный унылый голос, смирный и убедительный: "Ничего не поделаешь. Тебе жить надо - сына растить. А ему воевать надо".
Она попыталась представить, как он вернется вскорости обратно с победой, и с другими солдатами, но картина эта проявилась бледно и расплывчато, и не поймешь, что к чему, словно скрытая ливнем.
Когда за окном, за лесом, заиграла заря на едва слышных розовых нотах, она приподнялась на локте и долго смотрела ему в лицо. Потом поднесла к его лицу руки свои, как бы желая смыть их теплом и нежностью комковатый испуг и неверие с его бровей, со щек, с дрожащих ресниц и со лба.
Он вскочил от прикосновения, ударился головой в потолок и, выхватив наган из-под подушки, навел его жене в грудь.
- Что ты, Петя, - сказала она, - дома ты.
Он высунулся из-за трубы, огляделся, узнал свою избу при свете утра и засмеялся беззвучно.
Он увидел праздничную рубашку, тонкую, с кружевами, и в низком вырезе грудь жены и прильнул к ней...
Одевалась она медленно, с выбором, туго подпоясывалась, с наивной мыслью, что подпояски, да тугие шнурки, да суровый лен уберегут ее от чужого желания.
Собрав на стол, она его позвала:
- Петя, вставай. Иди завтракай.
- Рано, - сказал он, не понимая, зачем она поднялась в такую зарю: коровы нет, а и была бы - доить ее все же рано, а если и в пору, то зачем же его тормошить, и сама управится.
- Позже поздно будет, - сказала жена. - Тебе идти нужно.
"Куда идти? - подумал он. - Зачем мне идти?" Но все же слез, сел за стол босой и не сполоснув рук.
Жена поставила перед ним щи, вытащила из-под кровати сбереженную водку - в бутылке на треть.
Он выпил, и, пока хлебал щи, все в полусне и все с той же жадностью, жена собрала ему хлеб в котомку, достала из комода чистые портянки.
- Ты чего? - спросил он. - Ты куда меня собираешь? - По спине у него просквозил холодок.
- В дорогу, - сказала она. - В путь. Тебе же идти нужно. Выйдешь, пока люди печей не затопили. - Подумала: "Сейчас мало кто топит - скотины нет, и заботы нет", - и заплакала. - Немцы могут зайти всякий час, добавила она, всхлипывая. - Они и днем заходят и ночью. - И как бы отпираясь или, вернее сказать, оправдываясь, добавила: - Попить заходят или дорогу спросят.
- Куда идти? - сказал он, уже окончательно просыпаясь. - Я пришел.
Она посмотрела на него, и пальцы ее, торопливые и тревожные, вяло замерли на котомке.
- Я к тебе шел, - сказал он, улыбнувшись широкой прекрасной улыбкой. - Клавдия, я к тебе шел. Вот пришел.
И снова его слова не смогли пробиться в ее сознание, они бились, как бьются толстые синие мухи в стекло. Медленно-медленно, неровными трещинами, зримо кололась какая-то оболочка в ее душе, напряженная изнутри. И его слова ворвались в сознание страшно и разрушительно. Она покачнулась и выронила котомку, ухватилась за наличник.
Сын Пашка зашевелился на кровати. Мужик метнулся за печку. Пашка сползал с кровати на животе. Нашарил розовыми пальцами половик, постоял, раздумывая, и побежал к двери. Глаза его были закрыты, он старательно не открывал их, чтобы сохранить и потом досмотреть свои сновидения. Когда Пашка пролез в дверь, толкаясь и споря с ней, как с живой, жена спросила:
- Пришел, а как же ты будешь жить тут?
- Как-нибудь... А где же? Куда мне? Ты видела, как люди горят в бензине? Видала, как солдата танками трут до вот такой тоншины? А он что может, солдат, он перед ихней силой букашка под сапогом! Все, Клавдя, все...
Дверь заскрипела. Пашка вернулся. Так же, не открывая глаз, пробежал к кровати и, с подпрыгом забравшись на нее, принялся искать мамку.
- Мамка, где ты? - бормотал он. - Мамка, ты куда ушла? - Глаза его открылись, и он заревел и открытыми глазами сквозь слезы увидел мать, стоящую возле окна. - Ты куда? - заревел он еще громче. - Куда без меня собралась?
- Никуда, никуда, - сказала она. - Куда я без тебя пойду? Никуда.
- А зачем торба?
Она наклонилась, подняла узел с пола.
- Красноармейцам, - сказала она. - Красноармейцы приходили из леса есть просят. Я им вот собрала хлебца и картошки. Пойду отнесу.
Пашка успокоился, вытер нос кулаком и глаза.
- Ты им сала снеси кусочек, им вон еще сколько лесом идти до наших. Говорят, сто километров. У меня под крыльцом пуля спрятана - ты им пулю снеси.
Он хотел было слезть с кровати, чтобы достать свое спрятанное оружие красноармейцам в помощь, но мать уложила его, пообещав, что сама найдет под крыльцом спрятанную пулю.
- Ты побыстрее... - Сон сморил его, прижал к подушке. Пашка утробно сложился, как все ребятишки, чтобы согреться.
Отец стоял за печкой и, прислушиваясь к разговору, старался, чтобы только не скрипнула половица да чтобы только не кашлянуть, и картины горящей земли гасли в его глазах, как бы покрываясь сажей.
Когда сын уснул, жена прошла мимо него, опустив голову.
- Пойдем, - шепнула она. - Выйдем во двор, чего за печкой стоять.
"И то, не хорониться за печкой весь день. Во дворе залезу на сеновал, небось сенцо там мое, которое я косил". Он вспомнил июньский покос, жужжание конной косилки и запах травы, кисловатый и чистый. "Ух ты... вздохнул он. - Полежу, подышу, обмозгую, где и как жить".
На сеновал Клавдия с ним не полезла, протянула ему узел с едой. Стояла как мертвая. И когда глядела - не видела, и когда вздыхала, то не дышала.
- Воды принеси, - сказал он.
- Ладно, - словно упало с ее губ, как капля.
- Обойдется, - сказал он.
Она наклонила голову, словно подставила шею для удара.
"Она мне всегда под мышку была, а теперь и того меньше. И чего такая маленькая и некрепкая? Лозина - лозина и есть". Он поднялся по стремянке наверх, и сверху она показалась ему совсем ребенком, босоногой девочкой, попавшей под дождь и отдавшейся на его волю, не найдя укрытия, вся поникшая и небрежная, с волосами неприбранными. Он вздохнул. Еще раз сказал:
- Обойдется, - и на четвереньках полез в гущу сена, еще свежего, не успевшего пропылиться.
Он сразу уснул, отдыхая от бессонных ночей, от безжалостного всепроникающего солнца, от нещадных картин горящей земли и горящего неба. Сено окружило его прошлыми запахами, покойными и томительно-сладкими, он словно плыл, лежа на спине, в тихой и теплой заводи. Он просыпался, слышал шаги жены, беготню сына, настырный его голосок и сонно думал: "Как бы оголец сюда не забрался" - и засыпал снова. Наконец проснулся совсем. Осы кружились возле стропил, налепив здесь, в тишине и безопасности, уйму серых своих клубочков. "Ос уничтожу: жалить будут", - сказал он себе. Ласточки копошились и разговаривали под стрехой снаружи. Он нашел дырочку, посмотрел. "Ласточек забижать не стану - буду на них глядеть. Небось птенцы скоро вырастут, станут полету учиться".
