Эрнст Гофман - Выбор невесты
- Ну а теперь скажите мне без утайки, любезный господин Тусман, - начал Леонгард, - почему вы так странно вели себя, когда в окне на башне явилась невеста, и чем теперь переполнена ваша душа? Мы с вами, хотите верьте, хотите нет, давнишние друзья-приятели, а этого старичка вам стесняться нечего.
- Господи боже мой, - воскликнул правитель канцелярии, - господи боже мой, уважаемый господин профессор, - позвольте мне так величать вас: ведь вы, как я полагаю, очень искусный мастер, а раз так, с полным правом могли бы занять должность профессора в академии художеств. Итак, уважаемый господин профессор, могу ли я молчать? Что на сердце, то и на языке! Знайте же. Я, как говорят, нахожусь на жениховском положении и подумываю к весеннему равноденствию обзавестись счастливой женушкой. Ну как же было не затрепетать всеми жилочками, когда вы, уважаемый господин профессор, соблаговолили показать мне счастливую невесту.
- Как, вы задумали жениться? - скрипучим хриплым голосом прервал Тусмана старик. - В ваши-то годы, да еще при такой образине, совсем как у павиана!
Тусман так обомлел от неслыханной грубости старого еврея, что не мог произнести ни слова.
- Не сердитесь на старика за резкое слово, дорогой господин Тусман, сказал Леонгард. - Он не хотел вас обидеть, как то могло показаться. Откровенно говоря, мне тоже думается, что вы несколько поздновато решили вступить в брак, ведь, на мой взгляд, вам должно быть под пятьдесят.
- Девятого октября, в день святого Дионисия, мне исполняется сорок восемь лет, - видимо, задетый за живое, перебил его Тусман.
- Хорошо, будь по-вашему, - согласился Леонгард.- Но тут играет роль не только возраст. До сих пор вы вели скромную, уединенную холостяцкую жизнь. Вам не приходилось иметь дело с женским полом, вы можете оказаться в беспомощном, в отчаянном положении.
- Почему в беспомощном, почему в отчаянном положении? - перебил Тусман золотых дел мастера. - Вы, любезный господин профессор, верно считаете меня очень уж легкомысленным и неразумным, ежели полагаете, будто я способен действовать вслепую, необдуманно и безрассудно. Каждый свой шаг я здраво взвешиваю и всесторонне обсуждаю; поверьте, почувствовав, что я действительно уязвлен стрелой шаловливого бога любви, которого в древности именовали Купидоном, я сосредоточил все мои помыслы на одном: как подобающим образом приготовиться к своему новому положению? Неужели тот, кому предстоит трудный экзамен, не постарается тщательно изучить весь курс наук, из которых его будут спрашивать? Так вот, уважаемый господин профессор, мой брак - экзамен, к которому я подобающим образом готовлюсь, надеясь с честью выдержать испытание. Вот взгляните, государь мой, вот книжица, с коей я не расстаюсь с той минуты, как задумал полюбить и жениться, неустанно ее штудируя, - вот взгляните и убедитесь, что я приступаю к делу основательно и рассудительно и ни в коем случае не проявляю неопытности, хотя, не скрою, до сего дня с женским полом иметь дело мне не приходилось.
С этими словами правитель канцелярии вытащил из кармана небольшую книжку, переплетенную в пергамент, и раскрыл ее на заглавном листе, на котором значилось:
"Краткое руководство, как политичностью, умом и рассудительным поведением во всяком обществе принести пользу себе и другим. Переведено с латинского сочинения господина Томазиуса1 и весьма необходимо всем, кто почитает себя умным или хочет набраться ума, коим оно принесет немаловажную пользу. С приложением подробного оглавления. Франкфурт и Лейпциг. Издано у книгопродавца Иоганн Гроссен и сыновья, 1710".
- Заметьте, - сказал Тусман со сладкой улыбочкой, - заметьте, чт`о наш уважаемый автор ясно говорит в параграфе шестом главы седьмой, трактующей исключительно о браке и мудрости отца семейства:
"Прежде всего мой совет: не спешите. Жениться в зрелые года куда разумнее, ибо тогда человек уже умудрен опытом. Только развязные и коварные люди вступают в ранний брак, растрачивая тем самым свои физические и душевные силы. Мужчина в зрелых годах, конечно, не юноша, но молодость кончается только вместе с зрелыми годами".
А что касается особы, намеченной в избранницы любви и в супруги, то об этом превосходный Томазиус говорит в параграфе девятом:
"Во всем соблюдай золотую середину. Мой совет: не останавливать свой выбор ни на красавице, ни на некрасивой, ни на богатой, ни на бедной, ни на знатной, ни на худородной; выбирай себе ровню по рождению, и относительно всех прочих качеств тоже предпочтительно придерживаться золотой середины".
Так я и поступил и, опять же следуя совету господина Томазиуса, изложенному в параграфе семнадцатом, с избранной мною приятной особой вступил в беседу не единожды, памятуя, что всякого легко провести, скрыв недостатки и прикинувшись добродетельной, а при частых беседах полное притворство невозможно.
- Но, любезный господин Тусман, - возразил золотых дел мастер, - мне сдается, что именно для обхождения или, как вы изволили выразиться, для бесед с дамами необходимы опыт и навык, иначе тебя обведут вокруг пальца.
- И тут меня выручает несравненный Томазиус, - ответил Тусман, - изрядно научая, как вести разумную и любезную беседу и как вставить к месту приятную шутку, особливо когда беседуешь с дамами. Однако шутливыми речами, говорит автор в главе пятой, пользоваться следует умеренно, как повару солью, а острыми словечками, как ружьем, не обращая их против других, а применяя для самозащиты, наподобие того как еж пускает в ход свои иглы. И притом разумному человеку не так за словами, сколько за выражением лица следить надле-(*215)жит, ибо то, что частенько утаивают речи, выдает лицо, и зарождению симпатии либо антипатии поведение, а не слова, споспешествует.
- Я вижу, к вам никак не подступишься, - у вас на все есть ответы и отговорки. Готов побиться об заклад, что обходительностью вы вполне завоевали любовь вашей избранницы.
- Памятуя совет Томазиуса, я усердствую, - сказал Тусман, - потому что почтительное, любезное обхождение и услужливость - естественное проявление любви, а, кроме того, естественный способ возбудить взаимность совершенно так же, как зевотой можно заразить целое общество. Впрочем, я не захожу слишком далеко и не преувеличиваю, не забывая, как тому учит Томазиус, что женщины не ангелы и не дьяволы, а обычные люди и как по телесным, так и по душевным своим свойствам по сравнению с нами создания слабые, чем и отличествуют от мужского пола.
- Напасти на вас нет! - в сердцах крикнул старик. - Без умолку тут всякую чушь несете, все удовольствие мне отравили, а я-то собирался насладиться отдыхом после дневных трудов.
- Молчать, старый! - прикрикнул на него золотых дел мастер. - Будьте довольны, что мы терпим ваше присутствие; такого грубияна давно бы пора вон вытолкать. Не обращайте внимания на старика, дражайший господин Тусман, и не смущайтесь. Вы привержены к старине, любите Томазиуса; а я иду еще дальше в глубь веков и ценю только ту эпоху, к которой, как вы должны были заметить, частично принадлежит мой наряд. Да, нынче уже не те времена, и чудеса в старой башне, свидетелем которых вы были сегодня, наследие той поры.
- Что вы хотите сказать, дражайший господин профессор? - спросил Тусман.
- Ну, видите ли, в ту пору в ратуше часто справлялись веселые свадьбы, продолжал золотых дел мастер. - А те свадьбы не чета нынешним. Да, тогда счастливые невесты частенько выглядывали из окон, и нельзя не назвать приятным фантомом воздушное видение, которое из далекого прошлого вещает о том, чему суждено свершиться в наши дни. Вообще должен сказать, что в ту пору наш Берлин был куда веселей и оживленнее, а теперь все делается по одному образцу, и среди такой скуки люди находят удовольствие даже в том, что ску-(*217)чают. Тогда задавались пиры, такие пиры, что теперь и не снятся. Вспомнить хотя бы торжественный и пышный прием, оказанный жителями Кельна в тысяча пятьсот восемьдесят первом году в воскресенье на крестопоклонной неделе курфюрсту Августу Саксонскому с супругой и сыном Христианом, когда навстречу им выехало верхами около ста дворян. А бюргеры обоих городов - Берлина и Кельна, включая и шпандауэцев, в полном вооружении выстроились шпалерами от Кепеникских ворот до самого замка. На следующий день состоялись пышные конные ристалища, в которых приняли участие многие рыцари во главе с курфюрстом Саксонским и графом Постом Барбийским в золотых одеяниях и золотых высоких шлемах; оплечья, налокотники и наколенники изображали золотые львиные головы, а ноги и руки, облаченные в шелк телесного цвета, казались обнаженными, как у языческих воинов на наших картинах. В золоченом ноевом ковчеге были спрятаны певцы и музыканты, а наверху поместили одетого в телесного цвета шелк маленького мальчика с крылышками, колчаном, луком и повязкой на глазах, как изображают Купидона. Два других мальчика в пышных одеяниях из белых страусовых перьев, с позолоченными глазами и клювами изображали голубков и везли ковчег, из которого каждый раз, как курфюрст пускал коня и попадал в цель, раздавалась музыка. Затем из ковчега выпустили нескольких голубей; один из них сел на высокую соболью шапку нашего всемилостивейшего повелителя курфюрста, захлопал крыльями и пропел итальянскую арию весьма приятно и куда лучше, чем семьдесят лет спустя ее певал наш придворный певец Бернгард Пасквино Гроссо из Мантуи, но все же не так очаровательно, как в наши дни поют оперные певицы, кои, надо сознаться, исполняют свои арии в гораздо более удобном положении, чем тот голубок. Затем был пеший турнир, на котором курфюрст Саксонский и граф Барбийский появились в ладье, задрапированной желтыми и черными полотнищами, с парусом из золотой тафты. Позади курфюрста сидел тот самый мальчик, что накануне изображал Купидона. Теперь он был с длинной седой бородой, в пестром балахоне и в остроконечной черно-желтой шляпе. А вокруг ладьи плясали и прыгали многие благородные господа с рыбьими хвостами и головами, переряженные в лососей, сельдей и прочий веселый рыбий народ, что представляло весьма приятное зрелище.
