Иван Соколов-Микитов - Голубые дни
А все это время полуголые темные люди по-прежнему сидели на люке заднего трюма, вытянув ноги. Теперь им прямо в лица светило яркое солнце, ветер обдувал их открытые головы. В свете утреннего солнца еще отчетливее виднелись их нагота и убожество, ветер пошевеливал лохмотьями их одежды. К ним подходили матросы, дружелюбно хлопали по плечу и говорили, показывая на восток:
— Назад идем, домой вас!
И они, не догадываясь о том, что их везут туда, откуда они убежали, скалили зубы, весело и дружелюбно глядели темными покорными глазами.
— Москов? — спрашивал кто-нибудь, пробегая.
— Москов! Москов! — стремительно отзывались они, кланяясь и прикладывая к груди темные ладони.
Так проходил день. Они сидели на люках, глядели на море, на дальние золотистые облака, на нестерпимо блиставшую солнечную дорогу, на длинную полосу дыма, относимую ветром, и тот, у которого была перебита нога, тихонько покачивался, изредка закрывая глаза, как это делают птицы. К пяти часам, когда люди, закончив работу, приходили на ужин, они уже освоились настолько, что тот, что был моложе, горловым голосом запевал странную тоскливую песню.
А под вечер, когда показались берега острова, дымчато-синие, похожие на далекое облако, их опять окружили матросы, показывая на туманную береговую полосу:
— Домой, домой! Понимаешь?
Поняли они, когда пароход подошёл совсем близко и на передней мачте пестро затрепетали флаги, вызывавшие портовую власть. Узнали они внезапно по какой-то примете, открывшейся им на берегу. И так был непередаваемо выразителен их ужас, отразившийся в их темных глазах, что ни у кого не хватило духу, глядя на них, улыбнуться. Они точно окаменели, сникли, а когда, колыхаясь на волнах, подвалила портовая шлюпка и по штормтрапу на пароход поднялись трое — в красных фесках, с полицейскими бляхами на синих мундирах, — они были готовы, сами покорно спустились в шлюпку.
Через полчаса пароход, оставив на волнах шлюпку, вдруг сразу уменьшившуюся, шел в море, а в кают-компании, большой и чистой, ветер отдувал сквозившие занавески, солнце, проникнув в иллюминатор, зайчиком бегало по стенам. Пассажиры сидели за длинным, покрытым льняной скатертью столом. Они успели позабыть впечатление утреннего объяснения, шутили с капитаном. И капитан, как всегда под вечер чувствовавший себя помолодевшим, любезнее им улыбался, глядел на девушку непроницаемо-зоркими черными глазами. В подражание океанскому укладу, обедали очень долго. Чуть-чуть качало, бегал по стенам зайчик, и каждый раз, на него глядя, чувствовала пассажирка, как легко и приятно кружится голова, хотелось беспредметно смеяться…
После обеда, состоявшего из многих блюд, когда зайчик на стене стал оранжево-желтым, капитан приказал бою принести из каюты ликер. За ликером и кофе, поданным в маленьких чашках, впервые вспомнили пассажиры о неожиданной причине, замедлившей их путешествие. Вспоминая о черных людях, ради которых пароходу пришлось задержаться, румяный брат пассажирки вынул из кармана золотое перо и, набросав телеграмму о невольной задержке, передал ее телеграфисту, молодому американцу, почтительно присутствовавшему за обедом.
Ночью пассажиры, утомленные путешествием, согнувшись, дремали под пледами, и опять над морем тихо плыл месяц. Синим, мертвенным светом вспыхивала открытая дверь рубки, где работал молочно-белый телеграфист, теперь странно похожий на чародея. Под утро они спустились в каюту, еще сохранившую духоту дня. Их разбудили только в полдень, когда справа был виден гористый берег, дымчато-призрачный, с белою полосою прибоя. Маленькие яхты с парусами, похожими на крыло чайки, казалось, стояли недвижно. Было видно, как быстро темнело на горизонте небо и море делалось густым и темным. На ближайшей к пароходу яхте, яростно качавшейся на волнах, быстро спускали парус. Пассажиры — уже одетые — стояли на мостике, в бинокль наблюдали, как идет на пароход ветер, как быстро густеет море. Ветер надвигался из океана, и весь пароход чуть-чуть звенел.
Это продолжалось час: в лица пассажиров летела пена, дышать было трудно, пели ванты, хлестко бились о мачты фалы сигнальных флагов. Наклонив голову, обеими руками держась за шляпу, девушка смеялась ветру, дувшему из океана, открывшегося за берегами пролива.
Было видно, как под пароходом кипит и кружит вода двух сталкивающихся течений, как далеко и грозно ходят в океане волны. От правого берега, выступавшего в море, навстречу пароходу шел катер. Повернувшись быстро, катер подвалил к борту, и стало видно, что в нем стоят две женщины и мужчина. Женщины, смеясь, махали платками, им отвечала пассажирка, держась за стойку и свесясь в море. Матросы, спустившие трап, опять увидели, как она ловко и быстро сбежала вниз. Она три раза махнула платочком стоявшему на мостике капитану и улыбнулась.
А через час пароход входил в океан, темный и синий, и — как это бывает — о пассажирах, о случае с черными людьми больше никто не вспоминал.
У синего моря
Охотничий край
Утром, на рассвете, мы остановились в двух километрах от берега, темнеющего группою деревянных построек. Заросшие рыжей шубой лесов лиловые горы были покрыты туманом. Всходившее солнце золотом отливало на стальной поверхности моря. Длинная вереница птиц, вытягиваясь в ниточку и извиваясь, пролетала над пламенеющей линией горизонта.
— Смотрите, смотрите, — воскликнул мой восторженный спутник, показывая в море, — это летят дикие утки!
Как бы утверждая наши охотничьи надежды, в утренней тишине слышалось глухое бабаханье выстрелов. Мы въезжали в заветный охотничий край…
Две плоскодонные барки неспешно подошли к борту. Множество людей в бараньих шапках, крича и толкаясь, неся над головами свои пожитки, ринулись к трапу. Происходило то самое, что всегда происходит при выгрузке парохода в южных портах: люди кричали, отчаянно размахивали руками, как на пожаре.
Вечером мы сидели у местного лесничего. Гостеприимный хозяин нас потчевал великолепным чаем, занимательно рассказывал о богатствах, обилии и охотничьих чудесах далекого края, о замечательных свойствах и особенностях местной природы, о редкостных породах деревьев.
От лесничего узнали мы о проводимых им удачных опытах разведения чая, о плантациях кенафа, выращиваемого в орошенных пространствах некогда безводной Муганской степи, прежде обильной лишь змеями и скорпионами; о лесных питомниках ценнейших пород леса; о сохранившемся поныне лесном диком зверье, обитающем в горных лесах; о горных глухих аулах, где в царское время в великую редкость был цивилизованный человек; о замечательном, почти неиспользованном богатстве края — горячих целебных ключах, излечивающих закоренелые, хронические болезни.
Нас, охотников, имевших терпение тащить на себе пудовый груз дроби и патронов, больше всего интересовали охотничьи богатства края, в который мы приезжали впервые.
— Поохотиться у нас можно, — улыбаясь, сказал лесничий. — Вот посмотрите сами…
Мы поглядели в окно.
Там, на посыпанной песком узкой дорожке, покачивая длинными носами, гуськом бежали два вальдшнепа, окраскою своих спинок сливавшиеся с тоном дорожки и окаймляющей ее жухлой, жесткой травой.
— Поохотиться можно, — пояснил лесничий, — вальдшнепы здесь зимуют, а для охоты здесь даже не нужна легавая собака. Охотники просто ходят по зарослям ежевики и, не жалея патронов, стреляют по вылетающим из-под ног птицам…
Ленкорань
В старой географической литературе было не много сказано о природе, населении и натуральных богатствах далекого Талышского края. В книгах рассказано, что был замечателен этот край непроходимыми горными лесами, в которых в изобилии растут многочисленные породы леса: бук, дуб, клен, липа, ясень, чинара, самшит, а также орех грецкий, фиги и редчайшие растения — персидская акация и железное дерево. В прежние времена вывозили из Ленкорани шелк, рыбу, сарачинское пшено — рис, культура которого на болотных предгорных равнинах существовала с давних времен. Населяли талышские горные и лесные дебри полудикие люди, исповедовавшие магометанство, особую его форму, требовавшую жестоких и кровопролитных самоистязаний, производившихся всенародно. Но и об этих людях, якобы потомках древнего Мидийского царства, ныне населяющих аулы талышских гор и предгорий, рассказано очень мало.
Известно также, что в крутые времена самодержавия в Закавказье высылали бунтующих российских мужиков-сектантов, что только в конце девятнадцатого века было приступлено к первым робким опытам орошения плодородной Муганской степи, что до революции грамотность местного населения обозначалась чудовищно малою цифрою, а совсем недавно крестьяне-талыши еще пахали землю хишом — деревянным плугом, напоминающим орудия первобытных дикарей.
