Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
Михалыч проколол булавкой туловище бабочки, потом взял расправилку и, не теряя времени, сел тут же расправлять бабочку. Он раздвинул ей крылья. Они были коричневато-розового цвета с тёмным извилистым узором. В общем, бабочка была очень красива, и я немного утешился, что это не мёртвая глава.
— И даже очень хорошо, что это просто бабочка, а не эта дурацкая голова, — сказала мама. — С каким-то черепом на спине, страсть какая! Ничего хорошего. Я бы поглядела, а потом всю ночь не спала. А эта прямо красавица! Ну, друзья мои, пора спать, а то до самого утра так провозитесь.
ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ
— Куда же это наш Михалыч запропастился? — тревожно сказала мама. — Уже четыре часа, а его всё нет. И не обедал до сих пор. — Мама подумала и уже совсем другим, недовольным голосом добавила: — Наверное, опять к Соколовым зашёл. Тары-бары о зайцах, о щуках. И забыл, что его ждут обедать, обо всём на свете забыл. Садись, Юра, за стол, нечего его ждать.
Когда мы уже кончали обедать, вошёл Михалыч.
— У Соколовых был? — не без ехидства спросила мама.
— У каких там Соколовых! — махнул рукой Михалыч. Он сел к столу и тут же закурил.
Я сразу заметил, что вид у него очень расстроенный. Мама тоже это заметила:
— Налить тебе супу?
Михалыч не ответил. Он курил и о чём-то думал.
— Вот это горе, настоящее горе! — как бы сам с собой заговорил он.
— Да где ж ты был, что случилось? — забеспокоилась мама.
— У Ивановых был. Знаешь Иванова? В казначействе служит. Пришибленный такой.
— Знаю, знаю. Что у него?
— Дочь, младшая дочь заболела, Татьянка. Сегодня кончаю приём в больнице, уже собрался домой идти, вдруг он прибегает. На самом лица нет. «Ради бога, придите ко мне, дочке плохо». Ну, пошли. Приходим. Боже мой! Комнатёнка крохотная, духота, дышать нечем. Тут же двое ребят, орут, кричат, какой-то шар по полу катают. А Татьянка на отцовской постели, в жару. Смерили температуру, почти тридцать девять. Послушали её — всё правое лёгкое хрипит. Воспаление, да какое ещё!
— О господи помилуй! — вздохнула мама.
— Я говорю отцу: ей прежде всего чистый воздух нужен, в таких условиях держать нельзя. А он руками разводит — где же их, эти условия-то, взять. И питание, говорю. Как только температура спадёт, молока ей побольше, масла, яиц.
Мать подошла, слушает, головой кивает.
— А я говорю, и, поверишь, самому стыдно. Точно на смех, над людьми издеваюсь. Откуда же они всё это возьмут? Жалованье — четвертной в месяц, а семья пять человек.
— Ох, и не говори, слушать страшно! — сказала мама. — Бедненькая малышка! Так нельзя оставить.
— Конечно, нельзя, — ответил Михалыч. — А ты знаешь, — продолжал он, Татьянка-то в жару лежит, а как услышала, что я про еду заговорил, кричит мне с постели: «Дядя доктор, я молочко люблю, только папка купить не хочет».
Михалыч махнул рукой и стал закуривать папиросу.
Мама сидела не двигаясь, и я увидел, что по щекам у неё текут слезы.
— Вот это горе! — тихо сказала она.
И вдруг я понял, всё сразу понял: «Татьянкин папа хочет купить ей молока, хочет, но не может, он бедный, у него нет денег».
— Мамочка, купи ей молока, — сквозь слезы проговорил я, подбегая к матери. — Я не буду его пить, я здоровый, а она больная, она умрёт!
Мама обняла меня, стараясь успокоить:
— Что ты, что ты, Юрочка! Она не умрёт. Михалыч её вылечит, обязательно вылечит. А молока мы ей сейчас же пошлём.
Потом мама долго говорила с Михалычем о том, что нужно собрать деньги, чтобы Татьянка получше питалась. А может, когда она совсем поправится, даже удастся отправить её на лето к морю, в Крым.
— Я сейчас схожу к Соколовым, — сказала мама. — Сам-то Иван Андреевич прямо лопатой деньги гребёт. На такое дело грех не раскошелиться.
— Сомневаюсь, чтобы он что-нибудь дал, — покачал головой Михалыч.
— Да что ты зря говоришь! — возмутилась мама. — Помнишь, подписка была на новый колокол в соборе. Он первый сто рублей подписал.
— То колокол, он звонить будет, — ответил Михалыч, — а тут дело совсем другое, без звону… Пойди попробуй.
После обеда мама взяла лист бумаги и пошла к разным знакомым, кто побогаче, чтобы собрать деньги для Татьянки.
Я ушёл в другую комнату, стал рассматривать пойманных и засушенных бабочек, рассматривал их, а мысли были где-то далеко-далеко.
Иван Андреевич Соколов — самый богатый купец в нашем городе. Я об этом слыхал уже много раз. А сегодня мама даже сказала, что он деньги лопатой огребает. И я ясно представил себе, как он это делает — поддевает огромной лопатой золотые монетки и сыплет их в мешок. Он очень богатый и очень щедрый, целых сто рублей пожертвовал на какой-то колокол. Но почему же Михалыч не верит, что он даст много денег Татьянке? Конечно, даст. И сам Михалыч даст, и все дадут. И Татьянку повезут в Крым, к морю. А море большое-большое, может, в сто раз больше нашей реки. И мне самому вдруг захотелось поглядеть на это море и вместе с Татьянкой тоже поехать в Крым.
Мама вернулась к вечеру усталая и почему-то сердитая.
— Ну? — спросил её Михалыч.
— Что «ну»? — в свою очередь, спросила его мама.
— Вышло что-нибудь с подпиской?
— Вышло то самое, что ты и говорил. — Она помолчала и добавила: Кое-кто дал, кто сам победнее.
— А Иван Андреевич?
Мама сердито махнула рукой:
— Даже говорить не хочу. — Но тут же не вытерпела и заговорила: — Как ему самому не стыдно! Разохался, разахался. «Совсем, говорит, разорился, торгую только в убыток. Скоро придётся и вовсе лавку закрыть…»
— Ну, сколько же дал? — перебил Михалыч.
— Рубль дал, вот сколько! Я вернуть хотела, да постеснялась как-то.
— А жаль — не вернула.
— Да я и сама жалею. Ну, поверишь — растерялась. Совестно за него…
— Вот тебе и колокол в сто рублей, — усмехнулся Михалыч.
— Да, уж нечего сказать — колокол! — махнула рукой мама и сейчас же добавила: — Но всё-таки кое-что собрала. На Крым, конечно, не хватит, а на еду Татьянке, на разные там мелочи очень пригодится.
Мама помолчала и заговорила снова:
— Только как бы отцу эти деньги отдать, чтобы он не обиделся?
Михалыч задумался. Он сидел, курил папиросу, постукивая пальцем по столу.
— Вот что я придумал: пошли по почте. Напишешь на переводе: такому-то для Татьянки, чтобы хорошо кушала, скорее поправилась. Подпись неразборчива. Он решит, что прислал кто-нибудь из родственников. Вот и дело с концом.
— Да, да, так я, пожалуй, и сделаю, — ответила мама.
После обеда я пошёл в сад, думая о разговоре Михалыча с мамой.
А ведь Михалыч угадал, что Иван Андреевич не даст денег для Татьянки. А на колокол дал. Почему] это? А мама не угадала. Значит, Михалыч догадливее? Но мама всё-таки хорошая И добрая. Она хочет. ] помочь Татьянке скорее выздороветь. Но почему) нельзя просто отдать деньги отцу Татьянки, нужно посылать ему по почте, иначе он обидится? Что же тут плохого или обидного?
Всё это было непонятно и как-то очень нехорошо. Я не понимал, в чём дело, но чувствовал за всем этим какую-то неправду.
Я, конечно, давно уже знал, что на свете есть богатые и бедные люди. Об этом часто говорили взрослые, об этом мне мама читала в книжках. Но сегодня я почувствовал всё это как-то особенно живо и глубоко.
«Как плохо быть бедным! — подумал я. — И почему это на свете так нехорошо устроено? У одних очень много денег, а у других совсем нет. А почему нельзя взять все деньги и разделить, чтобы у всех было поровну? Если бы я был царь, обязательно велел бы так сделать».
И мне стало даже обидно, что я не могу сделаться царём и не могу осуществить такое простое и хорошее дело.
Прошла неделя, другая. Погода стояла тёплая, солнечная. Татьянка выздоравливала и без всякого Крыма. Об этом мы узнавали от Михалыча. Он почти каждый день ходил её навещать.
Скоро она и совсем поправилась. Но печальные, тревожные мысли, которые были вызваны её болезнью, уже не могли мною забыться. Они говорили мне о том, что в жизни, увы, далеко не всё хорошо и радостно. Это были уже не совсем детские мысли.
ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА
После болезни Татьянки я невольно стал как-то внимательнее присматриваться ко всему, что меня окружало, и подмечать то, мимо чего раньше проходил не задумываясь.
Однажды, пообедав, я сидел у окна в столовой. Вдруг к нам во двор вошла женщина-нищенка с мальчиком. Оба были одеты в какие-то лохмотья, у каждого за спиной виднелся мешок, через плечо висела грязная холщовая сумка, а в руках была длинная палка.
— Подайте милостинки-христорадинки!.. — торопливо нараспев затянули они, подходя к окну и протягивая худые, чёрные от загара руки.
— Мама, мама! — позвал я, выбегая в другую комнату. — Там нищие, милостыньку просят.
Вместе с мамой я вернулся в столовую. Нищенка с мальчиком всё ещё стояли у окна, протянув к нему свои костлявые руки.
