Николай Внуков - Рассказы
Четыре часа утра семнадцатого июля. Летное поле похоже на громадный цветник — так много букетов принесли сюда женщины, разодетые в яркие национальные костюмы. Люди ждут. Все смотрят на запад, туда, откуда должна появиться «Литуаника». Но ее еще нет. Вот сейчас... Вот еще несколько минут и...
Пять часов.
Шесть.
Семь.
«Литуаники» нет. И нет больше никаких сообщений из городов, над которыми она должна пролетать.
Толпа понемногу начинает расходиться. Остаются самые упорные. Они ждут до полудня. А в два часа дня приходит телеграмма из немецкого городка Солдин:
«Семнадцатого июля в три часа сорок минут по среднеевропейскому времени аэроплан под названием „Литуаника“, пролетая над рабочим лагерем „Берлинхен“, неожиданно потерял высоту и врезался в лесной массив вблизи города. Машина и пилоты погибли. Скорбим о случившемся...»
— Значит, мотор у них все-таки отказал? — не выдержал я.
— Подожди, я еще не все рассказал! — огрызнулся Орька. — Какой там мотор! Мотор работал до конца, как часы. И они долетели бы до места и были бы живы до сих пор. Их просто... убили.
— Ты что, сумасшедший? Кто мог их убить?
— Фашисты, — тихо сказал Орька.
— Но ведь они летели. Как же они могли их...
— Из зенитного пулемета, — сказал Орька. — Из тяжелого зенитного пулемета.
Я ошеломленно взглянул на Орьку.
— Подожди. Ты что-то путаешь. Этого не может быть! Никакой человек не осмелился бы...
— Такие люди нашлись, — сказал Орька.
— А откуда известно, что их сбили фашисты? Что, они сами рассказывали?
— Наоборот, они всеми силами старались замолчать эту историю. И им удалось это. В литовских газетах было напечатано официальное правительственное сообщение, что «Литуаника» в условиях резко ухудшившейся видимости потеряла ориентировку, потом высоту и разбилась. И так бы считали все до сих пор, если бы только не было на свете дотошных людей. Уже после войны, через тринадцать лет, разбирая фашистские архивы, попавшие в руки Красной Армии, военные историки нашли кое-какие документы. И оказалось, что рабочий лагерь «Берлинхен» на самом деле был никакой не рабочий, а концентрационный. И начальник охраны этого лагеря 17 июля 1933 года в отчете своему командованию написал следующее:
«Сегодня мною во втором охранном подразделении были проведены ночные учебные стрельбы из тяжелых пулеметов, максимально приближенные к боевой обстановке. В качестве мишени был использован неизвестный самолет, не ответивший на наш радиозапрос. По окончании стрельб я со своим заместителем посетил место падения самолета. Мы установили, что это была одномоторная двухместная машина типа моноплан, американского образца. Полагаю, что мои действия оправданы тем, что двухкилометровая полоса вокруг лагеря, а равно и воздушное пространство над ним считаются запретной зоной.
Следует отметить, что зенитчики вверенного мне подразделения показали отличную боевую подготовку и уверенное владение техникой...»
Вот какую историю рассказал мне Орька в тот вечер. Мы долго сидели молча, глядя на марку в кляссере. С марки на нас смотрели Дарюс и Гиренас. Лица у них были спокойные и немного усталые, будто они только что закончили рейс и вышли из самолета. Но между ними чернел крест из двух наложенных друг на друга пропеллеров, а ниже креста художник нарисовал два надломленных орлиных крыла.
— Ты говорил, что их шесть штук в серии. А что нарисовано на других пяти? — спросил я.
Орька достал из шкафа каталог и разыскал нужную страницу.
— Вот, посмотри.
На первой марке серии были изображены карты североамериканского и европейского побережий, а между ними, над волнами Атлантики, — летящая «Литуаника». Вторую марку я уже знал. А на третьей была нарисована высокая фигура ангела смерти в длинном черном хитоне, широко распростершего крылья над обломками сгоревшего самолета.
— Остальные три с такими же рисунками, только другого цвета. Эти марки очень трудно достать, потому что их мало выпущено, — сказал Орька.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил я.
— Мне рассказал Алексей Николаевич Гуковский. Заведующий музеем. Помнишь? Мы у него были однажды.
Да, Гуковского я помнил. Он знал тысячи разных историй о марках и мог их рассказывать без конца, и слушать его можно было тоже без конца.
— Понимаешь, когда Блин назвал их фашистами... я просто не мог... что-то во мне сорвалось, и... и я сам не знаю, как все получилось...
— Он ничего не знал про марку. Если бы знал, не сказал бы.
— Все равно... у него эта дурная привычка — к месту и не к месту ляпать это словечко... Я этого терпеть не могу.
— Просто он дурак. А парень все-таки хороший.
Мы долго думали, как сделать, чтобы не вызвали Юркиных родителей. Наконец Орька сказал:
— Выходит, все-таки я виноват. Если бы Юрка знал... В общем — завтра я иду к завучу и расскажу про все. Про марки, про «Литуанику» и про то, как я стукнул Юрку... Только вот... Юрка меня все равно где-нибудь поймает и так отколотит...
— Не отколотит, — сказал я. — Надо и ему тоже рассказать про «Литуанику». И тогда он не отколотит.
— Знаешь, как сделаем? — обрадовался Орька. — Вот будет здорово! Я буду завтра рассказывать завучу, а ты расскажешь Блину. А потом, когда ты расскажешь, я подойду к нему и мы помиримся. Идет?
— Идет! — сказал я.
На другой день в школу мы шли вдвоем, и настроение у нас было отличное. Мы уже подходили к школьной ограде, как вдруг кто-то разом хлопнул нас по плечам. Мы обернулись. Перед нами стоял Блин.
— Ну-ка, иди сюда на пару слов! — сказал он Орьке, а на меня даже не обратил внимания.
Они прошли вперед. Я отстал от них на три шага и прислушался
— Ты на меня не злись, — сказал Блин. — Я против тебя ничего не имею. Ну? Дай пять!
И я увидел, как он протянул Орьке руку.
— Просто я ничего не знал про «Литуанику», — сказал Блин.
Орька обалдело посмотрел на него и сказал:
— А теперь знаешь?
— Знаю.
— Откуда?
— Помнишь, когда меня завуч увела в учительскую? «Из-за чего у вас драка?» — спрашивает. Я молчу. А сам думаю: что же это за марка такая, из-за которой ты так рассвирепел? «Так вы ничего не скажете, Блинов?» — «Ничего», — говорю. Тогда она садится за стол и пишет записку. «Вот, — говорит, — передайте вашему отцу. Постарайтесь, чтобы он зашел ко мне сегодня же. Идите к нему на работу сейчас». Что делать? Я пошел. Конечно, не удержался, заглянул в записку. А там написано: «Уважаемый Павел Васильевич! Помните, Вы обещали школе грузовик на два рейса для перевозки парт? Мне не удалось дозвониться к Вам на работу, поэтому посылаю Юрия. Хочется, чтобы Вы зашли в школу до трех, чтобы мы сумели договориться насчет дня перевозки». Ну, я прилетел к отцу, сунул ему записку и опять в город. Дай, думаю, забегу в музей к Гуковскому, спрошу у него про марку. Я ему растолковал, как она выглядит, и он сразу догадался. «А, говорит, — это „Литуаника“! Очень грустная марка». И рассказал мне про нее все. И тогда я понял, за что ты меня стукнул. Вот. Так что ты не злись, ладно?
— Ладно, — пробормотал Орька, ожидавший совсем другого. — И ты на меня тоже не злись.
Юрка сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул небольшой прозрачный конвертик.
— На, возьми, — протянул он конвертик Орьке. — Это тебе.
Тут я не выдержал и подошел к ним.
Орька держал в руке целлофановый пакетик, сквозь который просвечивал высокий ангел смерти, широко распростерший черные крылья над обломками самолета.
— Мне? — едва слышно пробормотал вконец растерявшийся Орька — Это мне? Зачем? — И вдруг, присмотревшись, вскрикнул: — Юрка! Блин! Где ты ее достал? Где?!
— Гуковский дал. «Это, — говорит, — очень похвально, что вы интересуетесь марками. И уж коли мы заговорили о „Литуанике“, я вам подарю кое-что. Есть тут у меня несколько дубликатов...» Достал из альбома эту марку и дал. А я марки-то не собираю...
