Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
Это ведь твоя работа!
— Знаешь, что? — сверкнул глазами Гусь. — Я пришел к тебе по-человечески в помощники проситься, а ты
насмехаешься!..
Ему стало так обидно, так горько! Впервые поборол себя, впервые обратился к взрослому человеку вот так,
прямо, с открытой душой, к человеку, которого уважал. И на тебе! Он тоже не понял. Хотелось крикнуть: да подите
вы к черту с вашими стогами и гайками!.. Но Гусь не крикнул, не сказал ни слова. Он сник, плечи его опустились,
губы плотно сжались. Он молча повернулся и пошел прочь.
В три прыжка нагнал его Прокатов.
— Обожди! Чего обиделся? Если ты всерьез — давай поговорим! Я думал...— и осекся: на него с укором и
почти с отчаянием — совсем не по-детски! — смотрели влажные и чистые глаза подростка. И на какое-то
мгновенно будто открылась Прокатову издерганная, исстрадавшаяся в одиночестве душа Васьки Гуся — душа
вовсе не такая, какой виделась со стороны.
— Сядем, — глухо сказал Прокатов и положил большую руку на костлявое плечо Васьки.
Они сели на траву рядом — сухой и жилистый Гусь и плотный, с могучими бицепсами Прокатов. Иван
закурил, несколько раз глубоко затянулся, задумался. Ему вспомнилось последнее партийное собрание, на котором
говорили и о привлечении подростков к уборочным работам.
— Вот что, парень! — сказал Прокатов. — На помощника комбайнера надо учиться. Дело это не шутейное.
Нам помощниками на уборку посылают ребят из училища. Вот какая штука. Но я так думаю. До уборки еще недели
три, не меньше. А если и меньше, то я все равно раньше как через три недели не управлюсь. Ну вот. Если ты
каждый день с утра до вечера будешь работать со мной здесь, да не шаляй-валяй, а с умом, помощник из тебя
получится. Тогда я со стороны и просить никого не буду. Вот и решай.
— А на ремонте работать — это бесплатно?
— Почему бесплатно? Деньги пойдут. Заработок, конечно, не велик. Зато потом, на уборке, можно так
давануть — по пятерке в день выходить будет! Какая, конечно, погода. А хлеба нынче хорошие.
— Я согласен.
Прокатов посмотрел в глаза Гуся и сказал:
— Но смотри — впопятную ни-ни!..
— Знаю. Только как бригадир? Может, он не согласится?
— Бригадиру это на руку, рад будет. Вдвоем-то мы эту гробину скорее на колеса поставим... Я сам с
Пахомовым поговорю.
— Это бы лучше, — обрадовался Гусь. — А то сено загребать да копны носить что-то неохота...
— Верно решил, — поддержал Прокатов. — Ты — парень, и не о граблях думать надо, а о машине.
Надежней! — он смял окурок, отбросил в сторону. — Так, когда выйдешь на работу? Завтра?
— А чего тянуть? Я хоть сейчас могу. Делать-то мне нечего.
— Тогда скидывай рубаху и — поехали! Время, оно не идет — бежит!..
Едва поезд замедлил ход, Толька спустился на подножку и соскочил на землю. Он окинул беглым взглядом
пассажиров, которые толпились на полустанке, и, не заметив среди них знакомых, напрямик, полем, побежал в
деревню. В руках у него была сотка с одеждой, а в одежду завернута самая драгоценная вещь — транзисторный
приемник «Альпинист».
Обладателем транзистора Толька оказался случайно. Мать, слезно умолявшая Тольку никому не говорить, что
лицо ему разбил отец, видно, решила задобрить сына и в первый же приезд оставила ему двадцать пять рублей на
«питание и гостинцы».
Но кормили в больнице неплохо, а в город не отпускали, и истратить деньги было решительно не на что.
И вот как-то раз в палату заглянул щеголеватый парень. Он показал изящный бело-голубой ящичек, из
которого тихо лилась приятная музыка, и спросил:
— Транзика никому но надо? По дешевке отдам. А то меня выписали, а валюты нету...
Никому в палате приемник не был нужен. Толька спросил:
— За сколько продашь?
— Пара червонцев. Он совсем новый!
Толька подал деньги и бережно принял в свои руки покупку.
Сейчас Тольке очень хотелось достать «Альпиниста» из сетки, но домой он шел прямой тропкой и боялся, как
бы в кустах да в лесу не повредить такую хрупкую вещь. Да и батарейки сесть могут, а потом где их достанешь?
До Сити Толька пробежал одним духом, а у реки задержался — захотелось пить.
Жаркая погода стояла давно, и Сить обмелела. Здесь, где обычно переходили ее вброд, теперь можно было
пройти по камням, не замочив ног. Толька встал на четвереньки, потянулся губами к воде, но увидел свое
отражение и снова, уже в который раз, стал рассматривать нос.
Да, нос теперь совсем не такой, как прежде. Раньше он был с седловинкой, чуть вогнутый, а сейчас —
совершенно прямой. От этого лицо стало чуть ли не красивей. Правда, следы от швов еще видны, но хирург сказал,
что со временем они исчезнут.
Насмотревшись на нос, Толька припал к прохладной речной воде. Пил он долго, удивляясь, насколько вода
Сити вкусней городской, водопроводной, которая так сильно отдаст хлоркой; потом перешел реку и побежал
дальше.
Из письма матери Толька знал решение суда, и в пареньке боролись два чувства — ощущение собственной
свободы и жалость к отцу: все-таки тюрьма есть тюрьма. Но разве отец не знал, чем все кончится? Конечно, жить
семье будет труднее. Зато никто Тольке не скажет ни за углом, ни в глаза, что отец у него вор и пьяница.
Но эти мысли недолго занимали Тольку. Куда важней то, что теперь у него будет такая же вольная жизнь, как у
Гуся. И ему не терпелось скорей встретиться со своим другом, у которого за это время наверняка накопилось
всяких приключений.
Дверь дома оказалась на замке. Толька нашарил в щели под порогом ключ, открыл избу.
Он удивился, что в доме, как перед праздником, чисто и аккуратно прибрано, положил сетку на стол и
заглянул в кладовку. Как всегда, на полках стояли кринки с молоком. Не заходя в комнату, Толька опорожнил через
край одну из них, поискал еще чего-нибудь вкусного, но ничего не нашел.
Гуся тоже не оказалось дома.
«Наверно, в лес ушел» — с сожалением подумал Толька и побежал к Шумилиным.
Сережкина бабка, подслеповатая и дряхлая — ей перевалило за восемьдесят, —сидела на сундуке у окна, и на
ощупь вязала костяной иглой шерстяной носок.
— А Сережки нету? — спросил Толька.
Бабка долго смотрела на него, потом сказала:
— Не Толька ли аксоновской пришел? Али вернулся из больницы-то?
— Раз тут, значит, вернулся.
— А батъку-то твоего увезли. Поди, знаешь?
— Знаю. Сережка где?
— Сережка-то? Дак он на покосе. Сено на Макарихиных пожнях кладут.
Толька присвистнул: до этих пожен не меньше десяти километров!
— А Васька-Гусь не знаете где?
— Васька-то? Дак он комбайну делает.
— Какой еще комбайн! — рассердился Толька.— Неужто Васьки Гусева не знаете?
— Дарьиного-то?
— Ну!
— Дак я про его и сказываю. Комбайну делают с Ванькой Прокатовым.
Толька выскочил на улицу. Видать, бабка вовсе из ума выжила! Он отправился к Вовке Рябову. Но и Вовки
дома не было. Соседские девочки сказали, что он ушел загребать сено.
Смутная тревога охватила Тольку. Что случилось? Почему Сережка и Вовка ударились в работу? И куда, в
самом деле, девался Гусь? Он все-таки решил сходить за деревню, где у зернотока стоял прокатовский комбайн.
Гусь оказался там.
— Xo! Толька? Привет! — обрадовался Васька. — Когда прикатил?
— Да вот сейчас...
— Ну-ко, ну-ко, как тебя починили-то, дай посмотреть! — Гусь долго разглядывал Толькин нос и заключил:
— Здорово сделали! Новый, что ли, поставили? У тебя не такой был...
— У них запчастей не то что у нас, побольше, —сказал Прокатов. — Принесут целый ящик носов — вот и
выбирай.
— А транзистор откуда? В придачу к носу дали? — спросил Гусь.
— Купил. — Толька включил «Альпиниста». Приемник тихо потрескивал, потом зашипел, и из него раздался
отчетливый и чистый голос диктора.
— И сколько отдал?
— Двадцать.
— Ну и дурак! — ахнул Гусь. — За такую побрякушку?! На черта он тебе? Дома приемник есть, динамик...
— A в лес пойдем, разве плохо? С музыкой!.. Он ведь не тяжелый, — слабо защищался Толька, не
ожидавший, что Гусь не одобрит покупку. Чтобы переменить разговор, он спросил: — Ты что, работаешь, или так?
— Работаю.
— И долго будешь?
— Чего? Работать-то?
— Ну!
— До школы.
— Что это всех вас свихнуло? Сережка и Вовка тоже на работе... Чудаки! В такую-то погоду...
— Ты тут антирабочую пропаганду не толкай! — полушутя, полусерьезно сказал Прокатов. — Поболтались,
и хватит. За ум пора браться.
