Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер
– Он тебя бьёт? – изумлённо спрашиваю я.
– Ну, если что-то забываю, думаю про что-нибудь другое. А нельзя. Это же жизнь. Моя жизнь. Когда у меня будут дети, я их буду учить так, как он меня учит. И если надо, тоже врежу.
Я растерялась. Я не знала, что Алекс так думает. Сначала хотела просто промолчать, но потом не выдержала и сказала:
– Ты это прямо всерьёз?
– В каком смысле? – спросил он.
– Ну, что ты ему благодарен, если он тебя бьёт… и сам будешь мутузить своих детей…
Он смотрит на меня удивлённо. Вопрос поставил его в тупик. Пожимает плечами.
– Мне вот кажется, что это чудовищно. Меня родители никогда не били. Нельзя бить детей. Да и не только детей, никого вообще нельзя бить, – говорю я.
Алекс не смотрит на меня. Ему неловко. Я сразу же жалею, что вообще открыла рот. Я не люблю ставить его в неловкое положение.
– Да мне тоже не кажется, – тихо говорит он через некоторое время.
– Что? – тихо спрашиваю я.
– Ну это вот. Что он меня бьёт, – отвечает он. – Что это правильно.
Потом мы оба некоторое время молчим.
Не знаю, что сказать. Я не ожидала, что он мне всё расскажет.
– Не знаю, – продолжаю я в конце концов, – а вообще есть смысл помогать тебе с математикой? Если ты уже решил, что на школу тебе наплевать?
Он пожимает плечами и смотрит на меня.
– А почему ты хотел, чтобы мы остались после уроков? – спрашиваю я.
– Ну, из-за тебя, – отвечает он. – Хотел с тобой поговорить. Ты такая умная, я хотел узнать, что ты думаешь… – И замолкает.
– О чём?
– О том, что я сейчас рассказал.
– Не знаю, что тебе ответить. Ты же ничего не спрашивал. Только сказал, кем будешь.
Он смотрит на меня. Хотя после вчерашнего падения у него огромный фингал слева, глаза всё равно красивые, тёмно-карие.
– Ты думаешь, я прав? – тихо спрашивает он, не отрывая от меня взгляд. – Думаешь, батя мой прав?
– Ты говорил об этом очень уверенно, – отвечаю я.
Он пододвигается ближе ко мне.
– Не знаю, – говорит он, – иногда просто не знаю. Я вот тут подумал, когда ты докладывала про китов, которые выбрасываются на пляж…
Я сделала отличный доклад. Биологичка рыдала. Я подготовила ещё и презентацию с фотографиями; там люди спасали китов, которые потом через некоторое время возвращались и опять выбрасывались на пляжи, как будто хотели умереть во что бы то ни стало. Я закончила доклад размышлением о том – мне папа немножко помог, – что киты своей добровольной гибелью говорят нам, что мы очень плохо обращаемся с нашей общей планетой, что мы должны что-то изменить. Я нашла отличные фотографии огромных кашалотов, Physeter macrocephalus, которые выбросились на австралийские пляжи. Их огромные, реально огромные тела лежали на золотистом песке, где ещё накануне загорали купальщики. Никто не знал, почему они выбрали именно этот популярный пляж. Никто понятия не имел; биологи тоже не знают, зачем киты в таком количестве намеренно плывут на мелководье. И когда люди, приложив огромные усилия, вернули их обратно в воду – не всех, а некоторых, кого смогли, – через несколько дней они приплыли обратно и всё-таки умерли на песке. Как будто решили, что с них хватит. Как будто не хотят жить в морском царстве. «Может быть, – сказал папа, когда мы об этом говорили, – киты не хотят жить в среде, которая стала миром рыб, а не млекопитающих. Может быть, они чувствуют себя чужими. Может быть, им кажется, что они – ошибка природы?» Никто же не знает. Презентацию я закончила фотографией печальных глаз умирающего китёнка. После этого в классе некоторое время стояла полная тишина.
– Я подумал, – продолжал между тем Алекс, – что, может быть, что-то неправильно понимаю про свою жизнь. О том, кем я стану, когда уйду из этой дурацкой школы. В тот день, когда ты делала доклад о китах на пляже, я вечером работал на отцовской мойке. Думал об этих огромных животных, которые во что бы то ни стало хотят выброситься на берег и погибнуть. Папа дал мне ключи от автомобиля. «Мерседес», новейшая модель. Сначала я его быстро помыл снаружи, грязь с колёс, всё такое. Потом сел в него и въехал на направляющие рельсы автоматического отсека. Выключил двигатель, поставил рычаг на нейтралку, вышел, закрыл двери, нажал кнопку конвейера. Машина исчезла в струях воды между огромными щётками. Я ждал, что скоро она выедет с другой стороны, помытая. Думал о том, как ты интересно рассказывала, обо всех этих фотографиях, думал о тебе…
Не знаю, что ему ответить. Мне становится неловко.
– Я смотрел на плотные щётки на огромных валах, которые скрыли машину, слушал равномерный и мощный шум воды, которая била в днище где-то в глубине мойки. Я видел огромные тела китов на морском берегу и людей, старых и молодых, таких, как мы с тобой, которые стараются их спасти. Потом я услышал, как дует сушилка в конце тоннеля. Я видел тебя, ты говорила о нашей планете, о нашей загрязнённой Земле в огромной Вселенной, о нашем единственном доме… И мне показалось, что я всё это потеряю, если останусь на отцовской мойке. В смысле… что не буду больше никогда разговаривать о Вселенной, о Земле, о китах, что какие-то вещи просто пропадут из моей жизни. Что я никогда больше не увижу тебя, как ты стоишь перед доской и говоришь что-то важное, красивое… Мне вдруг показалось, что отцовский мир, мир автомойки, бешеных денег, автомобилей и всего такого, – это не для меня. Я запутался, совершенно запутался. Вообще ничего не понимаю. Ещё совсем недавно мне казалось, что я всё знаю, что мне всё понятно. А сейчас вообще ничего.
Не могу его больше слушать. Он старше меня почти на два года. Два раза оставался на второй год. Когда он так говорит, кажется, что он натуральный старик. Я ещё сильнее от него отстраняюсь. Руки даже прижимаю к себе. Кладу подбородок на скрещённые руки. Захлопываюсь. Закрываюсь. Как ракушка захлопывается. Не знаю, что он мне хочет сказать. Да он и сам не знает, что хочет сказать. Вдруг замечаю, что у него грязные волосы. Раньше меня это не смущало, а теперь да. Думаю про препода музыки. У него всегда волосы чисто вымыты. И духами пахнет. У Алекса нет запаха. Ну, кроме тех случаев, когда у парней физкультура, а потом
