Джеймс Гринвуд - Маленький оборвыш
Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.
– Люблю я пудинги Блинкинса, – сказал Рипстон, – в них так много сала!
– Это правда, – ответил, облизываясь, Моульди, – они все равно что с мясом.
– Мне уж, пожалуй, и довольно, – заметил Рип-стон, – пудинг такой сытный!
– Конечно, не ешь насильно! – засмеялся Моульди. – Я и один справлюсь с последним куском.
Я не мог выдержать.
– Моульди! – попросил я, положив руку ему на плечо. – Дайте мне кусочек!
– А, это ты? – воскликнул Моульди, увидев меня. – Что, верно, бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?
– Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? – спросил Рипстон.
– Никуда я не ходил, я все шел следом за вами, дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как я голоден!
– А разве ты не знаешь, что в молитве сказано: «не укради»? – подсмеивался безжалостный Моульди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя. – И хочешь, чтобы я кормил тебя ворованным? Да ты, пожалуй, еще подавишься.
– Мы же решили, что всем будем делиться, – сказал я, боясь, что мне не разжалобить Моульди.
– Да, конечно, я и теперь не прочь, – возразил он, – но ты хочешь есть с нами пудинг, а вот воровать с нам не хочешь. Так нельзя, не правда ли, Рип?
– Да он просто, может быть, не понял, в чем дело, – заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища. – Если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплоховал бы. Правда, Смитфилд?
С этими словами Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за пудинг! Никогда в жизни я не ел ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моульди лежал на капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по меньшей мере десять таких кусочков!
– Так как же, Смитфилд?
Моульди уже подносил ко рту последний ломоть. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот ломоть? Все зависело от моего ответа. А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.
– Конечно, – смело сказал я, – я бы не сплоховал.
– Значит, теперь, когда ты знаешь, в чем дело, ты сделаешь все, как надо?
– Сделаю!
– Ну, и отлично; дай ему этот кусок пудинга, Моульди, он, кажется, ужасно голоден.
– Нет, постой, – возразил Моульди. – Я не буду есть этот ломоть, – он спрятал его в карман куртки, – но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
Мы пошли назад в Ковент-Гарден. Я держался поближе к тому карману Моульди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
Когда мы подошли к рынку, Моульди огляделся вокруг.
– Видишь первую лавочку между столбами, где стоит человек в синем переднике? – спросил он меня. – Там расставлены корзины с орехами.
– Вижу.
– В первой корзине лежат миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
Я понял, что нужно было Моульди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал орехов из корзины. Я уже решил, что заработаю ломоть пудинга, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к лавочке.
С этой стороны лавочка была завалена грудами цветной капусты и зелени; подойдя ближе, я увидел, что мне нужно обойти вокруг и подойти к орехам из-за цветной капусты. Я притаился за грудой капусты и увидел, что продавец орехов разговаривает с покупателем, повернувшись ко мне спиной. Женщина, торговавшая капустой, также сидела ко мне задом и в эту минуту ела, держа свой обед на коленях; корзина была доверху наполнена орехами. Я запустил туда руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моульди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
– Славно, Смитфилд, – похвалил Моульди, – я все видел, ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
– Я не сумел бы и вполовину так чисто сработать, – заметил Рипстон.
– Ты! – с презрением воскликнул Моульди. – Да если ты воображаешь, что можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он. Хотя, конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, – прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я слишком не возгордился; а я и не подозревал, что показал особенное искусство, пока товарищи не начали хвалить меня.
Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моульди был подушкой, и мне предоставили лучшее место; я лежал головой на его груди, но, несмотря на это, не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напрягались и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор». «Вор, вор, вор», – твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
– Вор! – прошептал я наконец.
Моульди еще не спал.
– Кто вор? – спросил он.
– Я вор, Моульди, – ответил я.
– Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? – усмехнулся он.
– Но ведь я никогда прежде не был вором, – серьезно заметил я. – Уверяю вас, никогда, оттого-то мне и так грустно теперь.
– Ты врешь, – произнес Рипстон, тоже еще не спавший.
– Нет, правда, – уверял я, – умри я на этом месте, если неправда.
– Ну, что же, – заметил Моульди, – ты точно так же и теперь можешь сказать: умри я на этом месте, если я вор.
– Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру, ведь теперь я вор.
– Пустяки! Какой ты вор? – возмутился Моульди. – Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
– А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое значит воровать.
– Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, – сказал Моульди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. – Вот смотри: если какой-нибудь мальчик войдет в лавку на ковент-гарденском базаре да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, это будет воровство. Если он полезет в карман к богатой леди или джентльмену, пока они там что-нибудь покупают, – это тоже воровство. За это отдадут под суд, и судья тоже скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишечка старается честным образом заработать себе полпенса, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве его будут судить? Никогда! Просто торговец даст ему подзатыльник, в самом худшем случае позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит. Да разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!
Моульди говорил, конечно, то, что сам думал; если же нет, то его желание облегчить мои страдания было очень великодушным. Однако сколько ни старались и он, и Рипстон утешить меня, тяжесть продолжала лежать на моей совести.
– Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, то как же это называется? – спросил я у Моульди.
– Мало ли как! Смазурить, стащить, стянуть, стибрить… Да не все ли равно, как назвать!
– Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
– Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! – возразил Рип-стон.
– Признайся, Смитфилд, ты просто трусишь? – сказал Моульди.
– Нет, не трушу. Я только думал, что это воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
– То-то же, – хмыкнул Моульди. – Я, когда был маленький и жил дома, так слышал, как отец читал матери газеты. Ты не можешь себе представить, судейские – уж на что хитрые люди, а и те должны быть осторожными и называть вещи, как следует. Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он сделал «хищение» или «мелкое мошенничество». А хищение не беда. Вон Рипстон стащил как-то молочник, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
– Нечего тыкать мне этим в глаза, – сердито ответил Рипстон. – Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги не в счет, я только не болтаю всего.
Намек этот, видимо, относился к Моульди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще немного о том о сем, и оба спокойно заснули.
Но я опять, как и в прошлую ночь, долго мучился прежде, чем заснуть. Рассуждения товарищей не убедили меня. Кроме того, я понимал, что двухнедельное заключение в тюрьме и розги не достаются мальчикам, если они не делают ничего дурного. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моульди и Рипстону, что буду совсем честным мальчиком и стану просто работать на рынке; если они не хотят оставаться моими товарищами, то я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было страшно холодно, зубы у меня стучали, вся внутренность как-то дрожала, я готов был отдать всю свою одежду за глоток горячего кофе.
