Юрий Коротков - Мадемуазель Виктория
Сюда не долетает знойный хамсин. Правда, Лешка оказался прав: дышать в Александрии трудно, ветер дует с моря сырой, соленый, белье на солнце не просыхает. Спать ложишься во влажные простыни, зато и сквозь сон слышишь, как вздыхает внизу море.
А самое главное, отсюда и Родина кажется ближе: за Средиземным морем — Эгейское, за Эгейским — Мраморное, а там и Черное, Одесса.
Далеко в море уходит белый мол. Иногда проплывает над молом и скрывается вдали красный флаг: «Россия» или «Башкирия» уходят к нашим берегам. А может, сухогруз повез хлопок, мандарины, финики…
В русском лагере три отряда: «Подснежники» — дошколята из Асуана, Исмаилии, Порт-Саида; «Гайдаровцы» и «Валя Котик» — из каирской школы.
Утром — настоящий горн. Витька неумело раздувает щеки, вот-вот лопнет: «Вставай, вставай, кровати заправляй!» Потом на линейку в галстуках, с отрядной песней. Линейка под окнами особняка. Чтобы пропеть песню до конца, надо три раза вокруг двора обойти строем. Завтрак под манговыми деревьями. Деревья во дворе лагеря облюбовали под гнездовья птицы. Ни чучел не боятся, ни трещоток. Будят раньше горна. Есть приходится торопливо, иначе получишь поднебесный подарок прямо в тарелку.
После завтрака по крутой улочке вниз, к морю: загорать, глядеть на корабли. Даже черный флаг не помеха, Валентина Васильевна скучать не даст. Когда море расштормилось, устроила конкурс: кто лучшую игрушку смастерит из ракушек?
Выиграл, конечно, Витька. Ничего не клеил, не красил, — вертел-вертел в руках рапан, положил ушком вниз, пририсовал два черных глаза — получился ежик.
Однажды купались в большие волны. Растянулись в цепочку, как на Красном море, взялись за руки. И надо же — опять Светка оказалась рядом. Вика хотела перейти на другое место, но Светка вцепилась в ее руку и так посмотрела… И когда волна ее опрокинула, Светка наглоталась соленой воды, но пальцы не разжала.
Вечером ходили на виллу смотреть кино. Русская вилла — через забор. «Бессмертный гарнизон» смотрели, и «Операцию „Ы“», и еще чего-то…
А теперь ни горна, ни линейки, ни моря, ни кино. Вставай к завтраку и целый день слоняйся во дворе. А над морем — бесполезный желтый флаг.
Три дня назад до птиц и горна ребят разбудил гром. Все голышом повыскакивали во двор, под дождь. А дождя нет, на небе ни облачка. С тех пор грохочет каждый день. Валентина Васильевна говорит: «Гром», — а какой гром, какая гроза в Египте посреди лета?
За три года Вика один раз дождь и видела. Арабы прыгали по каирским улицам, как первоклашки, руки под дождем мочили и лицо им умывали — молились дождю…
Вчера у лагеря появился полицейский. Белый пробковый шлем плавает над забором.
Надоели салочки, надоели прятки, каждый уголок двора изучен и исползан на коленках. Задолго до отбоя ребята собираются в особняке. Сидят в холле, свистят в потолок, тянут время до отбоя.
Скука, скука, скука скучная!
Вика включает смехунчика. Но и смехунчик уже надоел. Сели батарейки, он шипит и скрипит, выдавливая натужно «ххха-а, ххха-а, ххха-а», будто злорадно смеется над всеми ими. — Да выбрось ты эту дрянную мыльницу! — взрывается Андрюшка Чубенидзе. — Заткни ему рот! Вез него тошно!
Но смехунчик не выключится, пока не отсмеется. С подсевшими батарейками он будет шипеть минуты три. Вика прячет его в палате под одеяло, но и оттуда доносится в холл приглушенное злорадное карканье.
И опять все сидят, не глядя друг на друга. Все уже говорено-переговорено.
— Нет, ребята, — загорается вдруг Витька. — Самое интересное в Ленинграде — это дворики! Идешь по Мойке или по Фонтанке, дома один к одному прижались. И вдруг — низенькая такая арка. И ни за что не отгадаете, что внутри! А там — крохотный дворик, ну, вот не больше холла. Окна в окна, можно соседу напротив руку пожать. Или, смотришь: ходы, переходы — вот где в прятки бы поиграть… Или фонтанчик посреди двора — лев, как на мосту Тахрир, а изо рта трубка торчит… А раз зашел я в такую подворотенку, а во дворе Геракл льва душит и богини разные. Вот так… А лучше всего вечером, На улице уже солнца нет, а из подворотни: — свет, как из паровозной топни…
— Неправда это, — говорит вдруг лениво Матрешкин.
— Как?.. Как неправда?
— А так. Это тебе папа с мамой рассказали. А тебя на Невский поставь, ты и дома-то своего не найдешь.
Витька медленно наливается краской и вдруг бросается на Матрешкина. Мальчишки падают и катаются по полу, ожесточенно сопя.
Пустовойт и Чубенидзе растаскивают их.
— Что? Не так, скажешь? — кричит всклокоченный Матрешкин. — Да ты в Ленинграде своем без году две недели прожил! Дво-ори-ки, фонта-анчики!
Витька хочет сказать что-то трясущимися губами, но вырывается и убегает в палату. В мертвой тишине холла слышно, как он плачет, уткнувшись в подушку.
— Гад же ты, Матрешкин, — говорит Пустовойт. — Морду бы тебе набить, да лень.
Плохо в лагере. Вот-вот тишина взорвется новой ссорой. От скуки вспоминаются давно забытые обиды.
— А я знаю, почему на море не пускают, — заявляет Матрешкин.
Никто не спрашивает — почему, и он продолжает:
— В Средиземку акула-людоед заплыла из Атлантики! Жрет всех без разбору. — А кино на вилле тоже твоя акула сожрала?
— Не верите? — обижается Матрешкин. — Я сам плавник видел!
— Это подводная лодка, наверное, — говорит Саша. — Вчера на вилле слышал — Шестой флот у египетских берегов пасется…
В холл входят Валентина Васильевна и двое арабских полицейских. Полицейские молча подтягивают к окну тумбочки и приколачивают поверх жалюзи плотные синие шторы. Так же молча собирают инструменты, переходят в одну палату, потом в другую.
— Слать, ребята, — приказывает Валентина Васильевна.
— Совсем ведь рано, — возмущается Андрюшка.
— Без разговоров! Спать!
— Вот скукотища-то, — вздыхает Саша Пустовойт. Только половина девятого, но из-за синих штор в особняке будто сумерки. Ребята разбредаются по палатам. В палатах тоже синие шторы.
Вика разбирает влажные простыни. Почему это отбой так рано? Она чуть отодвигает штору. Узкий луч света падает из окна на улицу. Во всей Александрии ни пятнышка света, не горят рекламы, только смутные синие пятна вместо окон.
— Мишлязем, мадемуазель, мишлязем! — кричит снизу полицейский.
Вика задергивает штору и ложится. Неспокойно… Из Кадара нет писем. А мама обещала писать каждый день… Надо поскорее заснуть. Может, утром что-то изменится?
Через пустыню
Вика просыпается оттого, что кто-то трясет ее за плечо. Она с трудом раскрывает заспанные глаза. В палате темно, непонятно — уже утро или еще вечер. Синие квадраты окон сочат мертвенный синий свет. И у Валентины Васильевны, склонившейся над кроватью, синие тени по лицу.
— Вставай, вставай, Вика, вставай! — она отходит к следующей кровати.
В палате молчаливое движение. С закрытыми глазами бродит Светка, натыкается на кровати. Хлопают крышки чемоданов, тумбочки распахнуты, в шкафах качаются пустые плечики. Одежда, игрушки, купальники летят в чемоданы.
За дверью топот, гудят моторы под окнами, кто-то кричит по-арабски.
Вика вскакивает и тоже начинает хватать свои вещи и запи- хивать их в чемодан. Куда все собираются? Опять не у кого спросить. Голос Валентины Васильевны доносится из мальчишеской палаты. Ноет голова, режет глаза гадкий синий свет. Опять топот по коридору, крик:
— Все вниз! Все вниз!
Вика следом за всеми спускается по лестнице, волоча тяжелый чемодан в одной руке и заспанного Мишутку — в другой.
Во дворе холодно, с моря резкий ветер, солнца еще нет, даже птицы спят. Двор пуст, исчезли флажки, гирлянды и плакаты над линейкой. Незнакомые взрослые люди выносят охапками горны и вымпелы на улицу. На кухне — замок. Пионеры и октябрята толпятся во дворе растрепанные, с припухшими глазами.
Кто-то из взрослых вытаскивает из кладовки ящик с мандаринами, выбивает ногой доски, раздает торопливо каждому по два мандарина.
— По машинам! — кричит взрослый, пробегая в особняк со связкой ключей.
Ребята тянутся на улицу. «Подснежники» хлюпают носом и спят на ходу.
У ворот два автобуса, наспех, кое-как замазанных грязно-желтой краской с коричневыми разводами. Ребята лезут в автобусы, толкая друг друга сумками и чемоданами. На передних сиденьях — взрослые. Кое-кого Вика видела на вилле. Сама вилла пуста, окна плотно закрыты ставнями.
Человек с ключами прыгает в автобус и машет рукой. Машины тотчас трогаются, выруливают на набережную. Ночная Александрия безжизненна, окна запахнуты синими шторами. Море до самого горизонта разлиновано белыми барашками — начинается шторм.
На перекрестке стоят полицейские с короткими автоматами, поднимают руки навстречу автобусам. Автобусы останавливаются, из переднего выходит взрослый, разворачивая какие-то бумаги. Полицейские смотрят бумаги, один заглядывает в автобус. На нем стальная каска вместо шлема.
