Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)
Малыш испуганно кивнул головой.
- Проводишь меня до экипажа.
Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.
Лехович повалился на свою койку:
- Видали чучело?
Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! "Папахен" ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало... Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился?
Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки - видно, с картошкой.
- А зачем тебе деньги? - раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.
- Пригодятся, - коротко ответил Лехович.
- Имение - полная чаша... Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!
- Это уж мое дело!
Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.
После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.
Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.
Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.
Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.
Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:
- А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?
Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую - одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.
Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости:
- Спишь? Это я, Сергей.
- Сплю, - недовольно ответил Гриша. - А что, опять пожар?
- Нет.
- Так чего ж будишь? Спать хочу.
- Слушай, - зашептал Сергей. - Слушай-ка, я решил тебе признаться...
- В чем?
- Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем.
- А зачем?
- Сам не знаю, зачем.
- А кто ж твой отец?
- Конторщик. На лесном складе.
Гриша подумал и сказал:
- Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься.
- Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто... Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь?
- А что мне говорить?
- Ругаешь меня в душе?
- Не мое дело, - ответил нехотя Гриша.
- Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошади - все это теперь к черту!
- Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету.
- Нету!
- Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.
- Послал бы! Клянусь!
- Ну, а какого это ты человека узнал?
- Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь?
Гриша помолчал размышляя. Наконец решил:
- Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой... Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик?
- Пятнадцать рублей в месяц.
- Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые... Одеваешься ты - дай бог барону Тизенгаузену.
- Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает.
- Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?
- Нет. Наоборот - я посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать.
Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.
- Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? "Лех-Леховичи... Со Львом Сапегой..." Зачем?
- Ну, нравилось. Казалось интересным.
- Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?
- Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него...
- Как это так - не было Тараса?! - забыв про все, закричал Гриша.
Проснулся Зыбин, заворчал:
- Кто орет?
Потом - видно, вгляделся в предрассветный сумрак - сказал со злостью:
- Словно институтки - по ночам секретами делятся!
Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.
- Экая дубина! - прошептал Сергей. - Гриш, так, значит, ты мне не веришь?
- Я ж сказал: соврал один раз... Потом привыкнешь, так и будешь врать.
- Я волю буду в себе закалять! Не веришь?
Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.
Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.
Ему стало жалко Сергея:
- Ну ладно, верю...
Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно.
Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.
13
Сон был неспроста. На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим. Небывалый случай в истории реального училища! Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.
И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки! Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач. Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин. Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил. Все перевернулось!
Дерябин ходил злой, угрюмый. Не вытерпев, он напал на Гришу:
- Ловок ты, погляжу! Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй! Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.
- Я тебе отдам!
- А откуда возьмешь?
"Да. Откуда взять денег?"
Гриша замолчал, покраснев от стыда.
- Ты, говорят, зубрила-мученик, - продолжал придираться Дерябин: - на пятерках гонишь.
- Нет, не на пятерках. По чистописанию у меня тройки. А деньги я тебе отдам, не бойся!
Дерябин вдруг утих - то ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.
- Ну ладно, Гринька. Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля. Ведь экая подлость! Кто бы от него ждал? Ты на меня не сердись.
- Я не сержусь.
Гриша и в самом деле не сердился. На кого ж сердиться? На себя?
Дерябин постоял и ушел понурясь.
Откуда взять денег? Написать домой отцу - нет, не повернется рука.
В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:
- Держи! - и сунул что-то Грише в карман.
Гриша вытащил из кармана два двугривенных.
А Никаноркин уже ускакал. И издали крикнул:
- Я все знаю!
Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным. Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе... Не в этом было дело.
Сколько у него теперь друзей! Довгелло. Никаноркин. С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховича - все-таки он оказался своим человеком, не барином. Жалко только, что он такой врун.
Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: "Как дела, мужичок?"
А Дерябин? Разве это не друг?
Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.
Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:
- Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.
- Ладно.
- Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!
- Слышу. Ладно.
Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюля - и ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четверга - это был Делюлев день, - Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.
Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.
А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкому - там, наверное, уже наросло до рубля, - потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.
На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.
- Ты куда пером тычешь? - сердито прошептал Никаноркин.
Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.
- Ну вот! Держишь перо, как полено! - проворчал Никаноркин.
- А тебе какое дело?
- Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться...
Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.
