Гавриил Левинзон - Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
- Иди, милый, домой, - советовала старушка. - Иди, иди, не убьют.
- Нельзя, бабушка, - ответил я. - Может, и не убьют, но так исколошматят, что жизни рад не будешь.
- Да что это за родители такие! - сказала старушка.
Она ушла в комнату, потом вернулась и опустила мне на веревочке бутерброд, завернутый в газету. Она мне рассказала, что приехала в гости к дочери (вообще-то она живет у другой дочери), а в том городе, где она живет, у нее есть такой же внук, как я. Этот внук тоже как получит двойку, так домой не идет: отец очень строгий. Бутерброд оказался с колбасой. Я его съел, беседуя со старушкой. Мы сошлись на том, что лучше, когда родители по-доброму воспитывают, а не хватаются за ремень чуть что.
Старушка опять стала увещевать. Неудобно было отказывать сердобольному человеку. Да и зачем? Ее легко можно было обмануть.
- Ладно, бабуся, - сказал я, - на вашу ответственность.
Я ушел от ее глаз за речной изгиб улицы. Здесь я увидел двух продавщиц мороженого, обе смотрели на меня и, можно сказать, гипнотизировали: а иди-ка ты ко мне со своей монеткой! Монетку я вертел в пальцах и раздумывал, чей гипноз принять. Одна продавщица, на той стороне улицы, где я стоял, была старой моей знакомой, небольшой моей приятельницей. Мороженое она здесь продает давно, гораздо дольше, чем я живу на свете, - так говорит папа. Она торгует и зимой, сидит на раскладном стульчике и изучает прохожих и дома; у нее приятный, добрый взгляд, и те, кто это замечает, становятся ее покупателями. Зимой папа часто покупает мороженое, и мы едим его на десерт. В это время папа говорит о продавщице, о том, что, судя по всему, женщина эта необыкновенного душевного здоровья, потому что самое безнадежное на свете дело - продажу мороженого зимой - делает спокойно, ни на кого не обозлена и всегда готова человеку помочь двухкопеечной монетой или другой услугой, а нет - она тебя добрым взглядом одарит. У другой продавщицы взгляд был настойчивый, мне начало казаться, что она меня за воротник тащит к своей серебристой будочке с красной надписью на стекле: "Мягкое мороженое". И хотя мягкое мороженое мне нравится больше, я выбрал обыкновенное: как-никак о продавщице обыкновенного мы говорим за нашим столом: "Свой человек". Между нами разговор произошел, совсем неожиданный для меня.
- Видишь, что за человек? - сказала продавщица и кивнула на серебристую будочку. - Взгляды ревнивые бросает. Выбила себе мягкое мороженое и местечко здесь и ревнует меня к каждому покупателю. Да что ж ты ревнуешь? - спросила она громко, так что продавщица мягкого мороженого, пожалуй, и услышала. - У меня ж один покупатель на твоих десять!
Продавщица в будочке вдруг засуетилась, что-то делать стала. Она нагибалась и распрямлялась, ведерко у нее в руках появилось, потом тряпка.
- Милиционера своего знакомого на меня насылает, - сказала мне продавщица. - Милиционер уговаривает перейти на другое место. "Ты, говорит, здесь все равно ничего не заработаешь". А я отвечаю: "Что заработаю, то мое, а уйти отсюда не могу". Я же здесь скоро тридцать лет как сижу. Те, кто детьми у меня мороженое покупали, теперь папы и мамы. Здесь я могу с человеком поздороваться и словечком перекинуться, вот как с тобой сейчас. Здесь родных лиц у меня много. Так как же ты можешь меня на чужой угол гнать? - спросила она опять громко, и женщина в будке задвигалась еще быстрее. - Как же ты додумалась спихивать меня с моего угла?
- Я добра тебе хочу, - не выдержала вторая продавщица. - Хочешь, я тебе такое место подберу, три плана будешь делать? А здесь у тебя что за план? Здесь ты только на совесть мою жмешь. Долго ты жать собираешься?
- Не понимает, - сказала моя продавщица, - спихивает меня ногами и еще жалуется, что стыдно ей это делать. Ты мне скажи, откуда такие люди берутся?
- Ха! - сказал я. - Матери их такими рождают. У нас в классе тоже такой гад есть. Своего товарища с парты ногами спихнул: "Иди, говорит, отсюда. Я с другим сяду!"
- Насовсем спихнул? - заволновалась продавщица.
- Где там, - сказал я. - Его же учительница и пересадила. Он тоже ревнивый. Он того парня, которого спихивал, к своему отцу ревнует. Понимаете, его отец того парня любит. За доброту и талант, а сына своего просто за то, что он сын. Как вы думаете, должен он его ревновать? Ведь все же он клин между отцом и сыном вбивает.
- Да какой клин? - сказала продавщица. - Какой клин, что ты? Пусть радуется, что у него отец чужих любить умеет. Свое само любится, а чужого надо уметь любить. Я знаю: тридцать лет училась. Я тут каждый камушек полюбила. О детях не говорю - они мне ладошки подставляют!
- Так вы думаете, этому, что спихивал ногами, извиниться надо?
- Извинись обязательно, - сказала продавщица. - Раз его отец твой любит, значит, он хороший... не смотри на меня так, я догадливая. Я столько на людей смотрю, что все про них понимаю.
- Ладно, подумаю, - сказал я. - А пока я пошел. Одна девчонка скоро должна появиться, нужно спрятаться.
Я спрятался в парадное. Я вел оттуда наблюдение за улицей и думал: "Что это я за разговор с продавщицей вел? Зачем наговаривал на себя? Чувала выгораживал. Сам себя пусть выгораживает. Он - себя, я - себя: такие правила".
Появилась Света Подлубная. С тетрадками в руке она шла к Люсеньке. Когда я выскочил из парадного, она вздрогнула и пробормотала:
- Это что за засада такая?
Кажется, она приготовилась к неприятностям.
- Ду ю спик инглиш? - спросил я.
Света решила, что это уже начинаются неприятности, и отскочила от меня.
- Не пугай ее, - сказала моя продавщица. - Что ж ты ее пугаешь, чудак?
Света быстро пошла по улице, а я увязался за ней.
- Не бойся, милая, - успокоила ее женщина, - он в тебя влюблен, потому и пристает.
Тут уж мне ничего не осталось, как пойти в другую сторону. Выходило, я столько времени ждал Свету только для того, чтобы сказать ей: "Ду ю спик инглиш?" Не знаю, какое у вас сложилось впечатление, а меня этот поступок страшно удивил. Я несколько раз пожал плечами, разок сплюнул и пробормотал:
- Ну погоди же!
Кому я угрожал? Тут опять было о чем подумать.
О том, как выяснилось, что папа не понимает, что такое семья, и
к тому же совершенно беззащитен перед правдой. В этой главе
высказываются важные мысли о семье, которые должен усвоить
каждый
Дома дед мне сообщил, что мама звонила в школу и моя новая классная руководительница нажаловалась ей на меня.
В дербервилевской комнате папа с мамой обсуждали мой поступок. Вошел дед и присоединился к ним. Я стал слушать, что интересненького они скажут.
Дед сказал, что меня вынудили "столкнуть того парня", потому что уже давно затирают: по поведению ставят "удовлетворительно", а не "отлично", по русскому и географии снизили оценку на балл, а по пению на целых два.
- Сколько мы будем с этим мириться? - спросил дед. - Разве за мальчика некому постоять?
Дед понимает, что такое семья. Для него нет большей радости, чем выручать меня. Если вызывают в школу родителей, он идет вместо них. Когда он возвращается домой, то всегда сообщает одно и то же: "Ничего особенного. Ерунда какая-то". Дед до того преданный мне человек, что Дербервиль решил его сделать своим дворецким: преданность должна вознаграждаться.
- Я схожу завтра в школу, - сказал дед, - и пристрою мальчика на ту парту, которая ему по вкусу.
Мама и дед посмотрели на папу, вошла бабушка и тоже стала на него смотреть. Папа обдумывал "ситуацию". Все волновались, кроме меня, конечно: я-то знал, что папа откроет в "ситуации" такое, что все ахнут.
- Он должен понять, - сказал папа, обдумав, - что это низменный поступок.
Папа спросил, могу ли я себе представить, чтобы так поступил порядочный человек. Лучше бы ему не задавать этот вопрос: бабушка прямо-таки заголосила, как только поняла, что папа считает меня непорядочным. То, что она говорила, трудно передать. Смысл был такой: разве я хуже этого противного мальчишки Горбылевского, которого даже по имени никто не хочет называть, или хуже этого скверного Мишеньки? Нет, я других не хуже. Так почему же все сидят, где им хочется, а меня с парты на парту перебрасывают, и я сижу на самом краешке, как сирота, и жду новых перебросок. Папа говорит, что бабушка - человек с фантазией.
- Тебя затирают? - спросила мама.
- А ты как думала? - ответил я. Я напомнил, что участвовал в самодеятельности и обеспечил классу первое место по сбору металлолома, но никто этого не отметил - ни директор, ни классный руководитель.
- Быстроглазый, - сказала мама, - я уверена, что все это не так. Я же знаю тебя! Ты всегда был бестией. Но поскольку ты наш, а не чужой, то пусть дед, так и быть, похлопочет за тебя - он это умеет.
Тогда папа крякнул и вскочил с кресла. Он сказал, что у него такое впечатление, будто он имеет дело с людьми, объевшимися белены или еще чего-нибудь в этом роде. Дед с бабушкой насупились. Кому приятно слушать о себе такое? Одна мама улыбалась и с интересом поглядывала на папу: уж очень она его любит.
