Лев Кассиль - Дорогие мои мальчишки
Тимка только рукой махнул. Они шли теперь по берегу. Волга, тёмная и молчаливая, дышала сыростью из чёрной, глухой дали. Ни огонька не было вокруг. Тёмен и дремуч был весь этот огромный, сейчас казавшийся безбрежным волжский простор. А когда-то там, куда уходила, повернув от Затона, Волга, небо по ночам всегда было словно приподнято, высоко расплывалось серебряное зарево. Это с правого берега отсвечивал в ночное небо тысячами своих бессонных огней большой город, город степной и волжской славы, гордый своим именем. Город был столицей этого края. Всё в Затонске и вокруг тяготело к нему, всё жило его славой, подобно тому как по ночам на всём лежали отсветы далёких огней великого города. Затонские редко называли его полным именем, но, когда кто-нибудь говорил: «Я вчера в городе был», — все и так знали, о чём идёт речь.
Мальчишки шли молча, и все трое были удручены. Молчание было так томительно, что даже Тимка не выдержал.
— А Ходуле ещё будет! — вдруг сказал он грозно. — Поймаю.
— Верно, Капа! — обрадовался Валерка. — Ты позволь Ходуле и всем свищевским за тебя колотовку дать.
— Сказал, кажется, нет! — отрезал Капка.
— Ну, пока ты командор, так мы обязанные, а уйдёшь, так уж как сами знаем… Я так считаю, Тимка.
— И дам! — заключил Тимсон.
Ребята проводили Капку до самого дома. Маленькая Нюшка была одна. Она уже давно вернулась из детского сада; Рима, уходя, уложила её спать, но Нюшке было страшно и скучно спать одной. Не успел Капка зажечь коптилку, как Нюшка закричала:
— А я ещё вовсе не сплю! — и, живенько перевернувшись на живот, сползла тотчас с высокой постели на пол. — Капка, а отгадай, чего я сегодня ела?
Капка, стянув гимнастёрку через голову, плескался под рукомойником.
— У нас в саду сегодня баранки давали, с маком. Целую дали и ещё откусочек вот такой. — И Нюшка показала из сложенной щепотки кончик грязного указательного пальца. — Капа, чур, я полотенце буду держать, можно?
Держать полотенце, когда брат умывается, придя домой с работы, было почётной обязанностью и священным правом Нюшки. Она стояла чуточку в стороне у лоханки, над которой согнулся умывающийся Капка. А мылся он совсем как отец: шумно отплёвывался, дул, фыркал и яростно тёр шею.
— Ой, только не брызни смотри! Ты только смотри не брызгайся! — сказала Нюшка, ёжась и замирая.
Она знала, что сейчас Капка сполоснёт руки и непременно обдаст её холодными, щекотными брызгами. И, конечно, Капка брызнул, и Нюшка, деланно визжа, бросив на руки брату полотенце, стала размазывать воду по лицу, заботливо вытирать рубашонку.
— Ну тебя… Всю избрызгал! Какой ты, Капка, баловной!
Потом Капка вынул из кармана тщательно завёрнутые в газету две черносливины.
— На, Нюша, это у нас в столовке компот давали. Одна моя, а другая Шурки Васенина — он чернослив всё равно не ест, дурной такой.
— А Рима мне сегодня колобушечку медовую купила. И тебе одну оставила.
Колобушки из очищенных семечек подсолнуха, зажаренных на меду, были любимейшим лакомством затонских ребят. У Капки даже глаза разгорелись.
— А Рима-то ела сама? — спросил он, глотая набежавшую слюну.
— Ела, ела, правда ела! — заторопилась Нюшка, помня, что старшая сестра наказывала ей именно так ответить Капке.
А сама она глаз не сводила с зернистого шарика, который лежал на блюдечке, отливая медовым золотом.
— Капа… дай куснуть разочек…
— Нюшка, мне чего-то неохота, ешь всё, — сказал Капка.
Нюша зажала рот обеими руками и замотала головой.
— М!.. М!.. Ешь сам, — промычала она в ладошку, отталкивая другой рукой брата.
Сошлись на том, что разделили колобушку пополам. Капка сел за стол, где Рима оставила для него хлеб, несколько запечённых в мундире картофелин, половину селёдки. Всё это было заботливо укрыто обрывком газеты «Ударник Затонска».
— Почта сегодня не приходила? — спросил Капка, глядя в сторону.
— Нет, не приходила.
Капка незаметно вздохнул. Пятый месяц нет писем от отца. Плохо дело. Усталость, которую Капка прежде не ощущал, теперь вдруг разом легла на плечи, пригнула голову к столу.
— Капа, а мама скоро наша приедет?
— Скоро.
— А отчего она всё не едет и не едет?
— Нюшка, ты бы спать легла лучше, чем человеку мешать. Видишь, кажется, человек кушает, а ты «тыр-тыр-тыр»…
Нюшка, положив локти на стол, прижавшись щекой к руке, смотрела боком и снизу, как он ест, крепкими пальцами облупливая картошку и тыкая её в солонку. Нюша любила смотреть, как брат колет дрова, как он умывается, как ест. Она могла часами глядеть вот так. Всё это было очень интересно. Капка ел молча, старательно разжёвывая, собирая крошки со стола в ладонь и отправляя их в рот. Так едят тяжело наработавшиеся за день люди, хорошо знающие, как достаётся человеку хлеб. Усталость понемножку отваливалась. И Капке уже хотелось рассказать об училище, о работе в Затоне, о мастере Корнее Павловиче, о дураке Ходуле. Нужно же поделиться с кем-нибудь тем, что заполняло целый день и от чего никак не выпростать головы. Рассказать старшей сестре — эта не поймёт как надо. Валерке и Тимсону следует говорить не так. С ними приходится говорить кратко и как о самом обыкновенном — подумаешь, мол, всё пустяки, — чтобы они чувствовали, каков человек Капка Бутырев. А ведь хочется иногда по душам и всё как есть выложить. Вот был бы отец дома или Арсений Петрович, эти бы всё поняли как надо. А Нюшка хоть и мало что смыслила, но очень уж хорошо слушала, а главное, всему верила сразу.
— Вот у нас сегодня в инструментальном номер был! Есть один, Терентьев фамилия. Мишка. Двадцать седьмого года рождения.
— Ой, двадцать уже седьмого? — восторгалась Нюшка.
— Да… Шестнадцатый год пошёл. И вот он вчера, понимаешь, четыре с половиной нормы выгнал.
— А!.. с половиной! — умилялась маленькая.
— Ну что, я тебе врать буду?
— А откуда он выгнал? — осмелев, решилась наконец спросить ничего не понимавшая, но жадно слушавшая брата Нюшка.
— Э, рассказывай тебе! — махнул рукой Капка. — Иди спать лучше.
Нюшка уже зевала вовсю и тёрла глаза. Капка уложил её на кровать, где она обычно спала с Римой, прикрыл стёганым одеялом. Нюшка уцепилась за брата обеими руками:
— Ты только не уходи. Как буду спать, тогда только иди, ладно?
— Ладно, ты спи скорей. А то мне ещё надо тёти Глашин примус починить.
Капка, сам зевая, сел на краю постели.
— Капка, а правда, если змею разрубить, то половинки опять сползутся? Мне Маруська сказала. Наврала, наверно, да?
— Слушай больше!
— А ты можешь в руки змею взять?
— А с какой радости её брать?
— Ну нет, ты только, Капка, скажи: возьмёшь или сбоишься?
— Надо будет, так и возьму. Спи ты!
Нюшке стало ужасно хорошо от безграничного уважения к брату. С ним, когда и темно, не страшно. Вот он, рядом, всех сильнее и самый смелый. Он ничего не боится. Он прямо руками может схватить змею. Нюшка открыла один глаз, убедилась, что Капка ещё сидит на краю постели, и, успокоенная, заснула.
Капка ещё с полчасика повозился над примусом тёти Глаши, а потом задул коптилку и улёгся на своей койке. Нюшка сквозь сон почувствовала, что брата уже нет рядом. Она села, прислушалась. В комнате было темно и жутко, громко стучали ходики на стене. Нюшка легла плашмя поперёк постели, свесила ноги, поболтала ими в темноте, пока не нащупала пол, и, осторожно ступая босыми пятками, добралась до Капки. Она вскарабкалась на его койку, подвалилась тихонько, пристроилась под бочок. Капка громко и мерно дышал. Она тоже стала громко вбирать в себя воздух, тогда же, когда и он, чтобы дышать вместе. Сперва у неё это не вышло, она не дотянула, сорвалась, захлебнулась воздухом, а потом приноровилась, задышав громко и старательно в один лад со старшим братом, и вскоре уснула.
Через час вернулась из кино Рима. Витя Сташук проводил её до угла их улицы. На первый раз этого было вполне достаточно, да, кроме того, увольнительная дана была юнгам только до десяти часов. Расставаясь, Сташук заботливо спросил:
— А вы, Рима, тут с курса не собьётесь? Смотрите, местность ведь у вас сильно пересечённая, можно и ноги поломать. Вы вот возьмите зажигалку, в случае чего посветить можно.
И как ни отнекивалась Рима, бравый юнга поймал её за руку, почти насильно разжал пальцы и втиснул в ладонь тёплую, согревшуюся в его руке зажигалку — подарок назойливого Ходули.
«Господи, и что это за привычка у них у всех зажигалки дарить?» — подумала про себя Рима.
Придя домой, она наскоро поела и осторожно перенесла Нюшу на свою кровать. Капка не проснулся. Он спал, свесив с койки руку. Рима подняла её и положила поверх одеяла. Рука у Капки была грубая, залубеневшая от работы, не по-мальчишьему большая, широкопалая, совсем как у отца. Капка спал в майке-безрукавке, и у локтя, над самым сгибом, Рима заметила крохотный, нанесённый не то кислотой, не то краской значок: лук и стрела, чем-то обвитая… Больше ничего не смогла рассмотреть Рима при слабом свете коптилки. Но она стала припоминать, что видела нечто похожее совсем недавно. Ну конечно, этот же значок был нарисован на том смешном и непонятном письме, которое какие-то мальчишки прислали юнгам! Неужели это Капкиных рук дело? Рима почувствовала себя взрослой, куда старше, чем брат, который воображает себя дома хозяином, а сам ещё дурит с мальчишками. Она наклонилась над братом. Спит. Устал, наверно. Им здорово сейчас достаётся. Он ничего парень, только уж больно научился командовать. А так ничего, другие мальчишки хуже. Хулиганят. А он ничего. Тяжело ему, верно, работать. Вон, не отмылся даже как следует. И дышит трудно. Устал. Рима села на свою постель, уронила голову. Трудно без отца. Может быть, ещё напишет. У Лиды Бельской отец полтора года пропадал, а потом отыскался. А вот мать уж никогда не вернётся. Плохо, пусто, ох, как худо без мамы! Сейчас бы спросила: «Ну, Римочка, что в кино показывали? Из какой жизни? Домой одна шла? Небось провожал кто. Ах, красавица ты моя!..» И она бы рассказала маме, что картина была из жизни лётчиков, очень видовая, а провожал её до угла их улицы молодой военный моряк, юнга из-под Ленинграда, вежливый и ловкий… А сейчас и рассказать некому. Она сердито посмотрела на Капку. Завалился спозаранок! Дождаться не мог. Ей вдруг сделалось очень грустно, одиноко и стало жалко себя. Она зарылась головой в подушку.
