Константин Сергиенко - Кеес Адмирал Тюльпанов
Копейщикам нечего делать. Одни играют в кости, другие валяются в одних рубашках на сочной рейнландской траве. Смотрите не промочите спины, солдаты! Земля у нас – пальцем нажми, выпускает воду.
Они ходят, лениво ругаются, чешут друг другу спины. Обыкновенные люди. Неужели это они кололи, резали, отрывали головы, потрошили людей заживо, как было в Хаарлеме и Наардене? Неужели они распевали слова герцога Альбы: «Всади нож в каждое горло!»?
Уже далеко за полдень. Небо затянуло жёлтыми облаками. Поблёскивает вода. Солдаты поели бобов со свининой. Дали и мне в помятом котелке. Интересно, добрался Караколь до мельницы? Туда ведь не больше часа.
– Ошень скука, – вздыхает сержант Готескнехт. – Война некароший штук. Я был Париж. Париж я воевай против католик, за гугенот. Ви знайт гугенот? Гугенот отрывай голова католик. Католик отрывай голова гугенот. Париж я воевай против католик. Гугенот платить больше талер, дин-дин. Сейшас я воевай против гугенот. Ви есть тоже гугенот, голланд – гугенот, кальвинист. Ви понимай? Сейшас католик платить больше талер, дин-дин.
– А Париж большой город? – спросил я.
– О да! Совсем большой город. Больше Амстердам десять раз. Ошень грязь, о да, ошень. Больше Амстердам десять раз.
Я спросил:
– Зачем же воевать, если война вам не нравится?
– Затем? Сержант Готескнехт желай новый дом Гронау. Зашем… Я не любиль католик, я не любиль гугенот. Они отрывай голова друг друг. Ви слышаль ночь святой Варфоломей? Фи! Мне чуть не отрывай голова этот ночь. Католик побеждай, имей больше дукат, флорин, пистоль, талер. Сейшас я воевай за католик. Дас ист майн летцтер криг – мой последний война… Ох, – вздыхает сержант, – ошень скука… Бедный малшик. Надо играть мяшик, тук-тук, нельзя стрелять бочка порох.
– А вы знаете игру «яичный огород»? – спрашиваю я сержанта. – У нас целый май в неё играют.
– О! Ти можешь играть своя игра, – разрешает сержант.
– Один я не могу. Это очень весёлая игра, господин сержант. Давайте поиграем вместе. Увидите, как будет весело.
Целые полчаса я объяснял правила. Солдаты собрались в кружок и слушали. Если и вам не доводилось играть в «яичный огород», послушайте, как это делается.
Вдоль дороги раскладывают несколько дюжин яиц. Рядом с первым стоит бочка с водой, а в ней плавает яблоко. Один человек должен поймать ртом и съесть это яблоко, руками трогать нельзя. Другой в это время сломя голову мчится по дороге и собирает яйца в лукошко. Ни одно не должен разбить. Кто справится первым, получит в награду лукошко.
Сколько раз я играл в «яичный огород»! Почему бы не сыграть ещё разок, тем более я кое-что задумал.
Один солдат согласился со мной потягаться. Яйца и прошлогодние яблоки, конечно, нашлись. Наверное, награбили поблизости.
Примерно на сотне шагов мы разложили дюжины две яиц. В бочонок с водой бросили большое, ещё крепкое яблоко.
– Форвертс! – крикнул Готескнехт.
Я помчался по дороге, быстро подбирая яйца. Конечно, тут без сноровки не обойтись. Я не оглядываясь знал, что копейщик мучится с яблоком, стараясь его укусить. Оно отпрыгивает, он гоняет яблоко носом и не успеет съесть и половины, когда я вернусь. Я слышал, как гомонили и хохотали солдаты.
Конечно, я победил. Соперник с мокрым красным лицом смеялся вместе со всеми.
Теперь мы поменялись ролями. Я занялся яблоком, а тот побежал по дороге. Есть тут один секрет. Надо сразу прижать яблоко к краю бочки, быстро опускать голову в воду и откусывать по большому куску.
Не успел он вернуться, раздавив несколько яиц, как я уже проглотил огрызок. Пустяковое дело. Доедая яблоко, я даже успел поразмыслить над тем, что видел, когда сам собирал «яичный огород».
Значит, сотня шагов. Если прибавить ещё сто, начнется поворот, обсаженный густой ивой. Пока они разберутся, успею добежать до тропки, ведущей налево. А там заросли боярышника – ищи-свищи!
– Давайте разложим вдвое больше яиц, – сказал я другому солдату. – А яблоко вам поменьше. Всё равно за мной будет победа.
Яйца разложили так, как я рассчитал. До поворота оставалось каких-нибудь десять шагов. Начали!
– Форвертс, Пауль! Зиг хайль! – заорали солдаты.
Я побежал быстро, как мог. Копейщики гомонили, поддерживая своего Пауля. Я мчался, пропуская яйца, теперь не до них.
А тут ещё краем глаза заметил, что со стороны Мары скачут всадники. Неужели за мной? Я подбирал последние яйца, когда за спиной раздался топот копыт. Ещё немного! Вот поворот!..
Я бросил лукошко и оглянулся. Дон Рутилио! Он даже не гнал коня, и тот, пританцовывая, догонял меня.
В горле горело. Я бежал чуть не падая. Только бы успеть до боярышника, только бы успеть! Вот тропинка и поворот…
– Зачем же бежать? Нехорошо!
Это голос дона Рутилио. Совсем близко. И топот копыт. Боярышник, неужели не укроешь меня? Вот уже твоя густая стена, облако розовых бабочек. ещё несколько шагов, ещё…
– Ах, как нехорошо! И бесполезно. Куда же ты мчишься?
И вдруг – бац-бац! – два оглушительных выстрела над моей головой! Я шлепнулся на землю. В меня? Я убит? Тишина. Какая-то букашка щекочет мой нос. Разве я жив? Я поворачиваюсь, поднимаю голову.
Передо мной, безумно поводя глазом, стоит чёрный конь. На его крупе, раскинув руки в белых кружевах, лежит дон Рутилио.
Потом я вижу Караколя. Он стоит в кустах боярышника, прижав к груди дымящийся трехствольный пистолет.
Часть вторая.
РАЗВИЛКА «КАПКАН»
СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА
Мы мчались через кустарник, царапая в кровь руки и лица. Сзади, как ни странно, было тихо. За нами никто не гнался. Только потом, когда отбежали порядочно, услышали два-три выстрела. Видно, поздно они спохватились, а может, не стали прочесывать боярышник. Да где уж, тут нужно не меньше полка…
В ложбине мы перевели дух, и я спросил:
– Где пистолет?
Но Караколь не ответил. Он встал на колени, сложил на груди руки и уставился в небо. Потом сказал:
– Неужели я убил человека?
Я ему говорю:
– Смотря куда попал. Если в лоб, то, конечно, наповал. А если, например, в грудь, то там у него панцирь.
– Я ведь хотел напугать, – говорит Караколь. – А панцирь, ты думаешь, выдержит?
Я ответил, что смотря какой. Если, например, нидерландский от мастера Лешо, то наверное выдержит. А если испанский или французский, то вряд ли. Тут я пустился рассказывать все, что знал о панцирях от Сметсе. Но Караколь возмутился:
– Болтаешь в то время, как мы убили человека!
Я стал говорить, что это почти и не человек, а потом не обязательно убили. Может, он от страху хлопнулся в обморок. А сам думаю: нет, уж точно Караколь влепил в него пулю, а может, и обе. Не такой человек дон Рутилио, чтоб испугаться пистолетного выстрела.
– Ты думаешь, в обморок? – спрашивает Караколь. – Может, он просто притворился? Думал, что это лесные гёзы…
Тут я пустился врать, что видел этого дона ещё на вылазке, что он ужасно трусливый, всё время держался сзади, даже меня испугался, когда я погрозил кинжалом. Уж точно он притворился мертвым, иначе почему не упал с коня, а разлегся на нем, как на постели?
– Да вот и я думаю, – говорит Караколь, и руки у него перестают трястись. – Я ведь стрелял прямо в небо, как же в него попал?
Вот так и попал, думаю про себя. Прямо в лоб. И нечего тут хныкать из-за какого-то испанского дона. Они из-за нас не хнычут. Меня, например, собрался повесить. И очень здорово влетело ему за это…
Самое неприятное, что я остался без пистолета. Караколь из него пальнул, подержал, а потом бросил. Жалко, что я не заметил, успел бы подобрать. Но разве тут что-нибудь скажешь? Ведь Караколь спас мне жизнь. Оказывается, он спрятал фургон в боярышнике, Эле велел сидеть тихо, а сам вытащил пистолет и пошёл обратно. Как знал, что помощь его пригодится. Мы сделали две-три петли и вышли к фургону. Испуганная Эле пряталась в кустах, она слышала выстрелы. А Пьер с Помпилиусом хоть бы хны! Помпилиус гулял по лужайке, нюхал цветы боярышника, аккуратно срывал и пробовал на вкус. Пьер подремывал, а когда увидел нас, встал и вильнул хвостом.
Мы дали голубям пшена, а потом стали думать, как быть. Дело шло к вечеру. Небо превратилось в серую перламутровую раковину, над морем оно теплилось розовым светом, туда уходило солнце.
Я предложил ночевать на мельнице. Той самой, о которой говорил Караколю. Когда-то она, видно, откачивала воду с польдера – низкого луга, но теперь это место осушили, а ветряк сильно осел, и ось его перекосилась.
Эту мельницу я хорошо знал. Издали она похожа на огромную накренившуюся стрекозу. Я проходил мимо несколько раз, когда приносил с моря корзинки с ракушками. Михиелькин клялся, что ночью ветряк выпрямляется и начинает махать крыльями, а на каждом сидит ведьма с метлой. Он уверял, что про это говорится даже в загадке:
Четыре старушкилетят друг за дружкой,не могут друг друга поймать.Попробуй теперь угадать.
А я говорил, что отгадка не такая, просто четыре мельничные крыла, вот и не догонят друг друга. А Михиелькин спрашивал: зачем же крыльям друг за другом гоняться? А ведьмам тогда зачем? Михиелькин объяснял, что у одной ведьмы помело получше, а у другой хуже, вот они и хотят отнять.
