Людмила Петрушевская - Дом девушек
15 января. Лежу. От нечего делать якобы готовлюсь и пишу, запишу разговор матери с бабой.
- Ты? Ты всю посуду уже переколотила! (это мать)
- Какую, ты что, охилела совсем! - кричит баба. - Какую, где? Я от страху умру! - Вон, вон у чашки ручка отбита! Где я куплю? Тарелку теперь где я куплю?
- Это не я! Это не я! Ой. спасите, помогите! Ой! Господи, да что же это! Господи! Люди! Что это! Спасите! Я на колени встану, что не я (долго становится на колени, судя по шуму). Вот! Клянусь!
- О-о-о, вставай, вставай, ну что ты, из-за чего ты, ну разбила, ну и разбила.
- (долгий стон) Люди, спасите! Да где же... где же (кряхтя, видимо, встает) я что разбила?! (со слезами) когда ты разбила мою чашку синюю...
- Ага, ага, вспомни еще твое тяжелое детство...
- А когда я единственно что разбила, так это отбила носик у чайника... (скрипит стул. Видимо, села допивать чай). Это я, да, но это же можно приклеить... Я спрятала носик...
- Какой?!!
- Синего чайника носик, и все. Приклеится, ничего.
- Какого... Что!!! Здрасте! Начинается! У сервиза носик отколотила! У лучшего чайника! Кто теперь из него что нальет?! Ой-ой-ой (прослезилась).
- Ты чашку, я носик.
- Але-на! Иди сюда.
- У меня экзамен, мам". Конец дневника.
Чтобы ее совсем сбить с толку, я возвращаюсь к прыщам.
- Прыщи, кстати, такая вещь, - продолжала я, - что если не мыться и даже не подмываться здесь и под мышками и не подстирывать трусов, то пахнет и прыщи. И ты могла бы стирать сама! Ну хорошо, я стираю за вами обеими, но ведь бабушка сошла с колес, а ты!
- Я тоже сошла, - отвечала эта прыщавая (слегка), бледная как тень юная девушка, героиня Тургенева. Все должны были лежать у ее ног, все! Но для этого надо мыться, по меньшей мере. - Ты должна как минимум чаще мыться и мыть голову, это раз. И потом предохраняться, предохраняться, раз уж спишь с ними.
Она уже сидела у себя в комнате и плакала о себе, слава Богу, о эгоизм молодости! Я очень боялась, что вид бабушки ее потрясет, она опять перестанет спать, но о освежающая сила оскорблений!
Тому прошло семь с лишним лет, жизнь.
Ночь.
Как раз сегодня в дверь позвонили. Я, как всегда, спрашиваю: кто там? Отвечают "по делу". Изумительно. По какому? (все через дверь) Тогда:
- Такой-то здесь живет?
И имя моего сыночка. Причем голос с акцентом.
Нет. Нет, нет и нет.
- А где его найти, женщина?
Я страшно испугалась. Я ответила, что он снимает где-то квартиру. "Адрес". Прям. Откуда я знаю адрес. "Откройте". Нет, ответила я, я не обязана открывать свою дверь без санкции прокурора. Помолчали. Хорошо, мамаша, я бы советовал вашему сыну очень побояться. А вы что, из тюрьмы? Уголовные? "Нет, это он уголовный элемент, понимаешь. Мы его все одно найдем, поймаем, тогда береги его". Ударили ногой в дверь и отошли, много ног. Штук шесть. Я в тот день не выходила, а сыночку я позвонила сразу же. Они были не в духе и говорили со мной односложно.
- Привет.
- Как пята?
- М.
- Ты на работу устраиваешься?
- Мм.
- А почему?
- Да ты же... твою мать.
- Не по адресу. Мою мать, а твою бабушку я при всем желании не могу то, что ты предложил. Ну улыбнись. Что ты такой какой-то?
- А... мм.
- Обязательно надо устраиваться на работу.
- Да, ты знаешь, за тобой опять кто-то охотится.
- Кой охотится, это меня друзья спрашивали?
- Друзья. Сказали, все равно тебя найдут. Поймают.
- Кто?
- Друзья, ты говоришь, твои. Я им говорю: уходите, уголовный вы элемент.
- Так? (угрожающе)
- Они говорят: еще не известно, кто уголовники. Андрей! Что ты наделал опять?
- Я? Ты что? Почему я?
Судя по ответу, действительно что-то произошло.
- Короче, тебя ищут, там было шесть ног. По шуму судя.
- Трое?
- Тебе видней. Может, они одноногие. Короче, тебя ищут, не появляйся у меня.
- А. А я как раз хотел взять у тебя деньги.
- Ты - у меня?
- Ты, мама, все придумала, да?
- Вот чудак, - ответила я и положила трубку. Ежемесячная дань, которую, он думает, я должна ему платить, ему уже два раза перепала! Два грабежа! Я теперь нищая! Первый раз он унес у меня мою драгоценную, еще детскую книгу "Маленький лорд Фаунтлерой". Я все ждала, когда малыш сможет перешагнуть через ужас известия о том, что маленькому лорду ничего не достанется. Один раз я ему дочитала до этого места, один раз. Больше он не позволил, и я отложила книжку, а ее хапнул Андрей. Вообразить только эту мою панику! Малыш может все, но шкаф ему не отпереть.
Эти унизительные переговоры, мы с малышом подкараулили у больницы рано утром после дежурства его жену Нину. Нина была недовольна, мрачна, сказала, что больше не может жить с ним и пусть он уходит. Все выяснилось на том, что они уже полгода не платят за квартиру. Нина как-то умудрилась платить за телефон, однако свет у них отключили. Тут Андрей и пришел в отчаянии грабить меня.
Нина согласилась обменять "Лорда Фаунтлероя" на сорок рублей. Сорок рублей! Подозревала всегда, что Нина и была одна из тех двух девиц в черных очках и при полном маскараде, и никогда ей не доверяла.
Это был тот последний раз, когда Андрей посещал в мое отсутствие мое же материнское гнездо. Я пошла на многое и вставила дополнительный замок, хлопотала, бегала за слесарем, их пришло двое, осмотрели дверь, обои в прихожей, пол, что же делать. Дверь им не годилась, замок "не вставал", но я их умолила, сказав правду: ломится и грабит прописанный человек из тюрьмы. Его не берут на работу, есть нечего, а меня у самой... Я не плакала, но дрожала. Они поскучнели, их игра, их вечная игра в невозможность исполнения работы без дополнительных оплат, их борьба за лишний рубль рассыпалась от чужого горя. Они ушли, я слегла за новым замком как за стенкой, но следующий раз не заставил себя долго ждать. Андрею понравилось доить меня, тлю. Хотя в этот месяц мы жили как в лихорадке, я выпросила у Буркина, зав-отделом, лишние сорок писем, сказав, что буквально задолжала, это в него влезло, он и сам бывал должен. Остальное он не воспринимал - роды, болезни, тюрьма, все это он ненавидел и на такие слова не реагировал. Выпить и деньги на выпить - этому он сочувствовал. Лихая правда моей жизни была ему неудобна, и о, как легко я приходила в редакцию! Я буквально порхала, улыбалась, рассыпалась в комплиментах, мои щеки цвели, лицо, я это чувствовала, худело, скулы обтягивались, руки, трудовые, как у черепахи, мои грабли, я загодя приводила в порядок, стригла ногти скобочкой, делала серьезный массаж. Малыш во время моих визитов в редакцию пасся на диванчике около вахтера: детям наверх нельзя! Там, наверху, на третьем этаже, я была непризнанной поэтессой, а мой алкоголик заведующий был суровым, но справедливым меценатом, который буквально по капле выдавливал из себя раба, то есть не сразу сдавался на мои льстивые замечания типа "что бы я без вас делала", "подайте на чашку водки" и "вы мой спаситель". Он рылся в столе, выходил, в столе у него с громом перекатывалась пустая бутылка, напрасный ко мне намек, в жизни не даю взяток и не с чего, он говорил по телефону, копался в портфеле, с ним беседовали его девушки, которые приходили поодиночке, но скапливались затем кучкой и никто не уходил, все словно кого-то ждали. Они садились к нему на стол и чуть ли не на колени, они были молоды и прекрасны, а меня внизу ждал Тима, изнывая и становясь кверху тормашками. Тут же заходили деловые мужики из соседних отделов, но все это было не то, они все ждали, кто бы их повел в кабак. А у меня было только одно: писем и писем!
Девушки, возможно, тоже хотели бы писем, возможно, это были как одна голодные поэтессы, но Буркин всех прокормить не мог, он еще давал письма одной вдове своего товарища, который утонул, но его так и не нашли, и какие-то трудности были с пенсией его двум малолетним детям и неработающей жене, которая ничего на свете не умела. Зав научил ее шпарить по трафарету пять видов ответов, она мне сама призналась, а я каждый раз создавала произведение искусства разового употребления, это были безумные ночи, полные разговоров с невидимыми душами пенсионеров, моряков, учетчиц, студентов и школьников, прорабов, медиков, сторожей и заключенных. Она писала: "Ув. тов. ... К сожалению, ваш(и) стих(и), рассказ(ы), роман, повесть, поэма не представляет(ют) для редакции интереса. Тематика нашего журнала сугубо такая". Это вариант номер один. Если все-таки тематика совпадает, то "по языку и стилю ваши произведения оставляют желать лучшего. Всего вам хорошего".
А я что писала? Я писала поэмы. Я цитировала, советовала, хвалила, а ругала очень сочувственно. Мой Буркин брал эти мои произведения, и его перекашивало, как от горя. Но ведь за каждой рукописью вставали передо мной живые люди, может быть даже больные, прикованные к постели, как Николай Островский! Инвалиды и горбуньи! Они иногда писали исключительно уже мне и мне лично присылали свои рукописи на рецензию, но их-то Буркин аккуратно отдавал на "ув. тов." бедной вдове.
Он как огня боялся новых авторов.
