Борис Хотимский - Три горы над Славутичем
Тем временем славины подожгли наконец крепость и, обойдя ее, полыхающую, разлились по всему правобережью, громя и разоряя ромейские селенья.
После удачной для себя великой сечи с ромеями далеко за Истр прошли анты и славины, разоряя и сжигая все на своем пути, угоняя множество коней, скота и полону. Иные дошли до дальних морских берегов, прежде неведомых. Немало родов так и осталось после сидеть на ими же разоренной земле.
9
СТО КОНЕЙ И ДВА ВОЗА
Славинский князь Власт со своими тысячами, отойдя после еще одного удачного набега на левый берег Истра, поставил шатры и возы неподалеку от полуземлянок славинских поселенцев — и кметам веселее вблизи своих, и тем спокойнее под близкой защитой.
Анты же, после дележа и прощального пира, уходили к себе, кто на скользкие глинистые берега Тиры, многие — на Днепр, а иные еще далее — к полуночным лесам.
Власт вспоминал свои беседы с Полянским князем Кием и не мог никак уразуметь, по нраву ли ему пришелся тот. В сече — не трус, в речи — не дурень, в дележе — честен, во пиру — весел. Чем плох? Ничем, вроде. Ничем? Так ли? А тем, пожалуй, плох Полянский князь, что… всем хорош! Не любил Власт таких, которые всем хороши. Каждый живой человек, по его разумению, хоть чем-нибудь ущербен должен быть. Не одним, так другим. Разумом своим, отнюдь не слабым, славинский князь ни в чем не мог бы попрекнуть Кия. А гордая душа — не принимала, да и только…
Однажды под вечер приволокли дозорные ромея, схваченного на берегу, когда высаживался из челна. Ромей оказался старым и плешивым, однако одет был не бедно. Дозорные сняли с него три перстня с каменьями, два браслета, все это — из серебра, а главное — золотую цепочку нашейную с непонятной подвеской, тоже золотой либо золоченой. Все это пришлось отдать князю (утаишь — проведает, повелит на кол живьем посадить!), а о серебряных монетках, которые ромей поспешил раздарить дозорным, все же решились умолчать.
Плешивый старик бойко лопотал по-славински и на вопросы Власта твердил одно: дескать, послан неким ромейским вельможей, которого обидел базилевс, послан передать великому славинскому князю в подарок золотую цепь с медальоном, где упрятано потайное письмо.
— Не вижу никакого письма, — строго промолвил Власт, вертя в руках цепь и разглядывая подвеску. — Все ты брешешь, старик! Свою плешивую голову спасти желаешь. А я не люблю, когда мне в глаза брешут. Не люблю! Уразумел?
Ромей повалился к расшитым княжеским сапогам на кованом каблуке. Молча ждал, только видно было, что дрожит мелко.
— Как же мне быть с тобой, брехуном? — продолжал Власт, явно наслаждаясь и трусливой покорностью схваченного, и собственным гневным голосом. — Продать тебя разве? Так никто ведь не купит мозгляка такого. Или отпустить на волю — за снятое с тебя серебро да золото? А оно и так уже мое теперь. И не лазутчик ли ты ромейский? Только я ведь не дурень — отпускать лазутчика. Так повелю-ка я своим боярам допросить тебя прилежно, чтобы правду сказал. А уж после принесем тебя в жертву Световиту, четырехликому богу нашему. Что скажешь мне на это?
Старый ромей, продолжая мелко дрожать у княжеских сапог, теперь к тому же побледнел, как выстиранная сорочка, и попросил позволения только дотронуться перстами к золотой подвеске.
— Ну, так и быть, дотронься, — смилостивился грозный славинский князь, одной рукой покручивая свой темно-русый ус, а другой протягивая старику цепь с подвеской. — Перед казнью одно желание положено дозволять.
Ромей едва дотронулся — подвеска тихо щелкнула и раскрылась, будто клюв птенца неоперенного, когда он с писком просит червяка у прилетевших на гнездо родителей своих, ничего иного не желая пока в жизни. И выпал из раскрывшейся подвески многократно сложенный листок пергамента. Изумленный Власт взял поданный гриднем пергамент, развернул, увидел мелкие тесные письмена с обеих сторон и передал одному из бояр, знавшему ромейскую грамоту.
— Читай! И пересказывай по-нашему.
Боярин читал — с превеликим тщанием, с запинками и остановками поначалу, но все более осваиваясь и пересказывая бойчее:
— «Власту, великому князю бесстрашных славинов… От свободного римлянина, который… которого незаслуженно обидел базилевс. Прости, великий и могучий князь, что имени своего до времени не называю. Ибо опасаюсь… опасаюсь, что слугу моего схватят… схватит ромейский дозор. И найдет это послание… тогда базилевс меня и близких моих не пощадит. Хотя и без того нанес нам обиды немалые. И потому тот, кто досаждает базилевсу, — мне первый друг. А ты, великий и могучий Власт, со своими бесстрашными славинами досаждаешь базилевсу чаще и лучше кого бы то ни было иного. И потому ты мне будешь самым первым другом, и я буду твоим верным другом. Во мне не сомневайся…»
— То всё одни слова, — заметил Власт. — Нет у меня веры ромейским словам. Знаю я ихнюю породу: что ни слово — то брехня!
— Внимай далее, княже, — сказал боярин и продолжал читать, теперь, освоясь, без запинки: — «…А чтобы ты не сомневался во мне, сильнейший и мудрейший из князей, я послал тебе в подарок сотню персидских коней и два воза с золотыми монетами, украшениями да посудой, там же множество ценных каменьев, а также шелковых и парчовых тканей, и сосуды с винами из моих погребов…»
— Где же все эти подарки? Только на пергаменте?
— Внимай, княже. Тут далее писано: «…Сказали мне, великий Власт, что ты не получил моих подарков. Потому что тех коней и те возы отбили себе анты князя Кия. Который, хотя и называл себя другом твоим, но давно уже тебе никакой не друг. Он возомнил себя первым и сильнейшим среди всех антов и славинов. Догони же его и отними мои подарки. Они предназначались Власту, а не Кию. Докажи, что не он, а ты первый и сильнейший. А сомневаешься ежели в моих словах, то ты ведь умный человек и сумеешь сам рассудить. Ежели бы Кий был тебе другом, то, услыхав от моих людей, что кони и возы посланы тебе, не стал бы их себе оставлять и от тебя утаивать, а передал бы тебе. Не так разве? Ты сам сумеешь рассудить и сделать, как тебе лучше. Желаю тебе новых славных побед над моим обидчиком и недругом базилевсом, а также над твоим обидчиком и недругом Кием».
На том послание кончалось.
Власт пришел в ярость. И все же понимал, не хватит у славинов конницы догнать и побить антские дружины. Но тут же подумал, что можно бы сговориться с кочующими у Понтийских берегов гуннскими племенами.
Что ж, получается, не зря душа его не желала принять этого хваленого Кия! Будто чуяла неладное.
Князь повелел не отпускать пока ромейского посланника, но и не обижать, кормить его и поить, а там видно будет. Тут же, не мешкая, созвал бояр и тысяцких, чтобы решить, кого и с чем отправить слами к гуннам за подмогой. И к прочим славинским князьям. Да заодно, не теряя часу, готовить в поход свою конную дружину…
Славины и гунны догнали замыкающих антов, когда головная дружина Кия приближалась уже к Днепровским порогам. Догнав, для начала потребовали воротить отбитый ромейский подарок — сто персидских коней да два воза с золотом, каменьями и прочим добром. Щек, который вел замыкающую дружину, ответил, что ничего подобного не ведает, и пускай славины спросят у самих гуннов: не они ли отбили тот подарок. Услыхав такой ответ, гунны осерчали и первыми начали сечу. За ними ввязались и славины. Поначалу потеснили было антов, отбили у них сколько-то возов с добычей и полоном, тут же начали делить, но при дележе меж собой не поладили. А тем временем подоспели, воротясь, конные дружины полян и россичей с самим Кием во главе. Тогда славины и гунны кое-как помирились и снова налетели — толпой несметной, как привыкли. Кий же выстроил своих антов по-новому, как перед тем на Истре против ромеев выстраивал: по краям от головной дружины два крыла, а за ними еще и запасная сила.
Не ведал тогда князь Полянский и не мог ведать, что пройдут века, утвердится его новый боевой строй и принесет потомкам антов не одну победу — на льду Чудского озера, на травах Куликова поля и во многих других славных сечах…
Об этот новый антский строй и расшиблись налетевшие тьмы славинов и гуннов, как расшибаются порой взбешенные валы соленых вод Понтийских о невозмутимые береговые камни.
10
ИМПЕРАТОР НЕ СПИТ
Отщелкали, отсвистели свои вечерние песни соловьи. Только хоры невидимых цикад все еще не умолкали, да порой снова и снова подавали голос полуночники-соловьи. Ночь была привычно теплой, но едва ощутимая прохлада, прилетевшая от вод Боспора Фракийского, проникла сквозь затрепетавшую листву зарослей в сад. Император плотнее запахнулся в тонкий шерстяной плащ, накинутый поверх легкой туники, и продолжал шагать по плитам садовых дорожек, чуть задевая плечами ветви кустов — пора их подстригать, садовники избаловались — придется наказывать…
