Юрий Сотник - На школьном дворе
Вернемся к разговору в кабинете редактора.
– Значит, не повторите свою ошибку, – снова сказал он.
– Ну, Александр Иванович!.. Ну, как вы можете... – простонала Инна, и редактор сказал, что может послать ее в командировку в Иленск с поручением написать очерк об очень хорошем, как ему сообщили, педагоге по фамилии Бурундук.
– Только смотрите, Инночка, – сказал Тимофеев в заключение, – во-первых, этот завроно слишком уж горячо расхваливал своего Бурундука, а во-вторых, в этих маленьких городишках каждый друг другу и сват и брат, так что держите ухо востро. Ну, да вы ведь теперь у нас ученая, а за битого двух небитых дают.
Когда в редакции шел этот разговор, у дебаркадера Иленска стояла пассажирская баржа, которая ходила вверх по Иленге – притоку реки Большой – и обратно. В корму этой баржи уперся тупым носом небольшой буксировщик-толкатель. К обоим бортам буксировщика были привязаны шитики большие лодки, грузоподъемностью около двух тонн. Корма и нос у этих лодок были такой формы, что каждый шитик напоминал огромное корыто с высокими бортами. На буксире у каждого шитика чуть покачивалась моторная лодка типичной для здешних мест конструкции: узкая, длинная, с довольно мощным стационарным мотором, такая лодка легко ходила против течения быстрых притоков
Большой. В шитики сейчас были погружены ящики с консервными банками, запасные канистры с горючим для моторок – словом, все, что не боится дождя.
Пассажирская баржа должна была доставить юных краеведов до притока Иленги – реки Луканихи, а там уж они двинутся вверх по этой безлюдной речке на своих шитиках, которые потащат за собой моторные лодки.
На верхней палубе баржи среди других пассажиров стояли тридцать пять ребят, окончивших седьмой класс. Бурундук, Федор Болиславович Савко и заведующий районо Иван Карпович Лыков. Провожающих на пристань не пускали. Они толпились на высоком берегу, откуда к дебаркадеру тянулась длинная деревянная лестница. Тут собрались родители отъезжающих и школьники, которые не уехали на лето в деревни к бабушкам, дедушкам и прочим родственникам.
Сирена буксировщика завыла, вода за его кормой закипела. Баржа начала отваливать от дебаркадера.
– Счастливого пути! Всего доброго! – закричали с берега.
С баржи что-то кричали в ответ, но за стуком двигателя и рокотом воды слов нельзя было разобрать.
Скоро все увидели, как баржа стала поворачивать направо, туда, где в реку Большую впадала Иленга. Минуты через две она исчезла за поворотом. А потом исчез и толкатель, тащивший по бокам два шитика, словно домашняя хозяйка две сумки.
Провожающие стали расходиться. Побрели в одном направлении Луиза и Ленька. Побрели молча, потому что на душе у каждого было грустно: в поход ребят их возраста не брали.
Никто из них не подозревал, что скоро им придется пережить столько волнений и приключений, что хватит еще на полкниги.
Глава 10
Прошло десять дней после отъезда экспедиции. В Иленске осталось мало детей. Одни уехали с родителями на курорты, другие разъехались по деревням, но все же "летний клуб" не пустовал.
Сибирское лето почти всегда жаркое, но в этом году солнце палило особенно яростно. Около пяти часов вечера оно светило в лица членам "летнего клуба", сидящим на крыльце, и так их припекало, что они постепенно стали нарушать давний обычай: покидали крыльцо жилого дома во дворе и перебирались в тень на парадном крыльце школы.
Впрочем, ребят привлекала сюда не только тень. Если членов "летнего клуба" собиралось мало, на них навевал тоску вид пустынного школьного двора, а здесь, с парадного крыльца, было хотя бы на что посмотреть. Перед ними текла широкая река Большая, на которой все время что-то двигалось: сновали в разных направлениях моторки и утлые стружки, которые управлялись двухлопастным веслом; время от времени проходили узкие, длинные суда – сухогрузы и танкеры; изредка появлялся белый пассажирский пароход, а иногда можно было увидеть, как по реке плывет что-то, похожее на четырехугольный кусочек огорода. Дело в том, что некоторые жители сами занимались заготовкой на зиму дров. Желающим выделялись небольшие участки вверх по Иленге, и они отправлялись туда на своих моторках. Заготовленные бревна связывались в плоты, а в щели между бревнами втыкались пучки заготовленной там же черемши, так чтобы стебли ее находились в воде. Мелко нарубленная засоленная черемша представляла собой очень вкусную, пахнущую чесноком приправу или закуску. Пучки ее, рядами торчащие между бревнами, и делали плоты похожими на плавучие огороды.
В тот день на парадном крыльце школы сидели четверо: Луиза Мокеева, Леня Хмелев, Юра Чебоксаров, о чудесном перевоспитании которого говорил на конференции завроно Лыков, и его одноклассница Надя Волкова.
Было скучно. Луиза и Хмелев молчали, глядя на реку, а Чебоксаров учился играть на гитаре, подаренной ему по случаю благополучного окончания седьмого класса. Неумело пощипывая струны, он тихонько напевал:
Эх, от малого и до старого
Все боятся меня – Чебоксарова.
Мотив, по замыслу Юры, должен был соответствовать разухабистым словам песни, но, разморенный жарой и скукой, он пропел эти строки так лениво, так мирно, словно мурлыкал себе под нос, собираясь уснуть. Заметив, что гитара издает совсем не те звуки, которые ему требуются, Чебоксаров затих, и слышалось только шарканье пил, доносившееся с галечного берега, который с крыльца не был виден. Там заготовители дров распиливали свои плоты на короткие чурбаки, и оттуда сильно пахло разогретым смолистым деревом.
Помолчав, Чебоксаров снова затренькал на гитаре и снова замурлыкал:
Эх, от малого и до старого
Все боятся меня – Чебоксарова.
Почувствовав, что гитара на этот раз его послушалась, он промурлыкал следующие строчки уже уверенней, но по-прежнему тихо, благодушно:
Все дрожат передо мной, перед Юркою,
В закоулки-переулки сразу юркают.
Чебоксаров снова сделал паузу, склоняя красивую, с длинными кудрями голову то к одному плечу, то к другому, как бы прислушиваясь к тому, что у него только сейчас получилось. Убедившись, что кое-что получилось, он вдруг воспрянул духом, ударил всеми четырьмя пальцами по струнам и, не обращая внимания на то, как звучит гитара, заорал во все горло:
Эх натура моя, ты ужасная,
Не воспитуют меня – дело ясное!
Дело ясное – безусловное
Элементом расту уголовным я.
Закончив песню, он умолк, как-то сразу скис и грустно уставился на реку.
Его сверстница Надя Волкова тоже смотрела на реку. Лицо у нее было скуластое, как у эвенки, но не смуглое, а розовое, глаза длинные, слегка раскосые, но не темные, а чисто-серые, и волосы не черные, а темно-русые. Она держала на коленях прозрачный мешочек с кедровыми орешками, грызла их и время от времени, не оборачиваясь, наделяла ими Луизу и Леню. Когда Чебоксаров умолк, она, тоже не оборачиваясь, протянула ему кулак с зажатыми в нем орешками.
– Грызи! Сам эту песню сочинил?
– Ну. А кто же еще?
– Давно?
– До отъезда Акимыча.
Надя по-прежнему смотрела на реку, щелкая орешки.
– Никто его не боится, а он – "Все дрожат передо мной, перед Юркою". Кто же это перед тобой дрожит-то?
– Дрожали некоторые.
– Ну, кто?
– Во-первых, учителки, во-вторых, ябеды, в-третьих, общественники всякие, которые воспитывать любят. А нормальных людей я не трогал.
Тут только Надя повернула к Чебоксарову скуластое лицо.
– Ну, ты все-таки скажи: ты был хулиганом или не был?
Юра помолчал, грызя орешки.
– Хулиганом, по-моему, не был, а был... ну, так сказать, затейником с хулиганским уклоном.
– Да ну тебя! – рассердилась Надя. – Ты и словечка по-простому не скажешь.
Надя сердито умолкла, а Луиза обратилась к Чебоксарову:
– Чебоксаров, скажи... Мне не верится... Вот все кругом говорят, что тебя из десятилетки в нашу школу перевели и тебя Акимыч за один день взял да и перевоспитал. Ведь такое только в книжках бывает.
– В антихудожественных, – вставила Надя.
Чебоксаров помолчал, грызя орешки, глядя вдаль перед собой. Он, повторяю, очень любил производить впечатление.
– Не за один день, – наконец сказал он.
– А... а за сколько же? – спросил Хмелев.
– Н-ну... минут, примерно, за пятнадцать. Надя снова вмешалась в разговор:
– Юрка, ну довольно тебе! Люди серьезно тебя спрашивают.
– А я серьезно и отвечаю.
– За пятнадцать минут?
– Ну... В крайнем случае – за шестнадцать, может быть, даже за шестнадцать с половиной... Я ведь на часы не смотрел...
Теперь Луиза умолкла, Юру допрашивала только Надя:
– Каким же это способом Акимыч тебя перевоспитал?
– Нашел такой педагогический прием. Надино лицо из сердитого сделалось несчастным – такое ее взяло любопытство.
