Радий Погодин - Дверь
Зинка покраснела. А он сказал:
- Иди глаза сполосни - яичница уже на столе.
Утром перевода от отца не было.
Днем перевода не было.
Вечером не было.
Съездили, взяли вещи из камеры хранения.
- Что-то случилось, - сказал Лев. - Тебе нужно срочно лететь. Завтра пойдем в аэропорт, там у меня Маня в кассе.
После ужина он попросил ее поиграть, потом сказал тихо:
- Ложись, - и вышел.
Зинка заробела. Ноги стали ледяными, пальцы рук тоже. Она постелила себе на диване и легла, прижавшись к стене. Потом вскочила, вытащила из сумки подаренные отцом на окончание школы французские духи "Papillon". Надушила волосы, грудь и под мышками и, клацая зубами, снова забралась под одеяло.
Лев ходил по коридору, вот остановился около двери, постоял. В щели пробился дымок от его сигареты.
- Зинаида, спишь?
- Нет, - ответила Зинка. Ее колотило.
- А ты спи. Я пойду - дело у меня. Ты о чем-нибудь хорошем вспомни, лучше всего о собаке, и сразу уснешь.
Лев ушел. Хлопнула дверь.
Зинка ревела. Била кулаком подлокотники. Потом хохотала, потом захотела есть. Пошла в кухню, поставила чайник и съела толстый бутерброд с колбасой. Потом вытерла рот полотенцем и, наверное, с минуту простояла в коридоре перед зеркалом. И от вида своей шеи, груди, живота, крепких ног, от их красоты, от всего этого, такого чистого, поднялось в ней желание. Оно испугало ее, оно заслоняло ее разум, как темная воля. Зинка стиснула груди, выгнулась и, чтобы спастись, не завыть, сильно ударилась головой в стену.
Потом она лежала вытянувшись, усталая и опорожненная. Дрожь пробегала по ней, как по тихой воде, затухая в пальцах ног. Зинка думала о собаке, большом неуклюжем щенке по кличке Авель.
На следующий день Лев купил ей билет на самолет. И, когда пришла пора им прощаться, Зинка поцеловала его в щеку сухими распухшими губами. А пальцы скребли его рубашку возле ворота. И, чтобы успокоить, он взял и крепко прижал ее пальцы к своей груди.
- В Ленинграде будешь - приходи. Корреспонденцию посылай на почтамт, до востребования - не хочу, чтобы твое письмо моей клизме в руки попало... Ну, иди, иди... - И закричал вдруг, когда она прошла ограждение: Приезжай!
Прилетев домой, Зинка узнала - "закон подлости" действовал безотказно, - что неделю назад, взяв отпуск за свой счет, отец уехал в горы на охоту. Охотников ждали только через три дня.
Знакомые и соседи сочувствовали Зинке своеобразно. Например, говорили: "Стоило в такую даль ездить, чтобы провалиться. Провалиться можно и где поближе, в Алма-Ате, скажем". Советовали, не мешкая, поступать в местный металлургический институт. Или в педагогический. Или в медицинское училище. Или в сельхозтехникум. Или на курсы киномехаников.
Приехал отец. От него и от его вещей пахло дымом. Он повел Зинку на могилу матери. Зинка сама так и не сходила. Она сидела на голубой скамеечке и думала: "Неужели он ее так любил - чуть что, на могилку?"
- Она умерла, - сказал отец. - Нашей вины здесь нет. И все равно кто-то из нас за ней недоглядел... Я, конечно, женюсь, я мужик не старый и здоровый. Но с твоей матерью как бы ушло от меня что-то такое, чего уже никогда не будет. Такой огонь, какой можно в руки взять, можно держать его, как птичку.
"И чего говорит, - думала Зинка. - Наверно, уже девицу себе завел птичку. Ну и пусть, я все равно уеду в Ленинград".
По возвращении степной край, где они жили, ей не понравился. Собственно, сам край еще ничего. Но город! Как можно его любить? А ведь она говорила и писала в школьных сочинениях совершенно искренне - "мой любимый город".
- Куда надумала? - спросил отец, когда шли с кладбища.
- На курсы поваров в "Иртышзолото". Знаешь, сколько они зарабатывают?
- Абортами они богаты.
- Не понимаем мы друг друга, батя.
Илюшка Лихачев, ее одноклассник, не поступивший в Томский университет, сговаривал ее пойти устраиваться на зоотехника по маралам.
- Панты, понимаешь? Деньжищ - миллионы. Пантокрин, понимаешь? Москвичи-импотенты - как пчелы на мед. - Но он не знал, где такие курсы, адреса их не знал. Обещал узнать, говоря: - Ну, пойдем, Зинка, в степь... Ох, там красиво и земля еще не холодная...
- И ты туда же, детский сад. - Зинка сильно прищемила ему нос между пальцами.
Другой одноклассник, тоже не поступивший, сманивал ее поехать в Туркмению на курсы змееловов.
Подружка шепнула, что ею интересуется богатый и не старый заведующий пушной базой, ему секретарша нужна.
Зинка пошла в официантки в кафе-стекляшку "Зорька".
Когда она пришла домой первый раз сильно подвыпившая, отец отстегал ее офицерским ремнем и очень мирно попросил:
- Зинка, уезжай в Ленинград. Здесь ты будешь для меня позором. Я вижу, куда тебя гнет. А в Ленинграде, Зинка, сам город не даст тебе скатиться.
"Еще как даст, - подумала Зинка. - Еще и подтолкнет. Из-за него я и дергаюсь". Все же просьба отца на нее подействовала. Но еще больше посылка.
Пришла из Ленинграда посылка с ее курткой, в которой были целехоньки зашитые под подкладку двести рублей. Девчонки из общежития писали, что куртку они нашли у ее подружки, с которой она с вокзала пришла. Что они простили ей ее обидные слова, поскольку ее хорошо понимают, и звали приезжать снова. Даже прислали альбом с видами Ленинграда. "А эту "подругу" мы били долго... - сообщили они. - Хотели в ее школу написать, что она воровка. Да плюнули. Даже на билет собрали..."
- Я тебе деньги посылать буду каждый месяц, - сказал отец. - Потом у тебя сынок родится. Он будет, как и я, ленинградец... Там, Зинка, Эрмитаж. А где Эрмитаж, там и культура.
Зинка уволилась из "стекляшки" и, как ее ни уговаривали, не выпила "на отвал" ни капли. В Ленинград она послала письмо, чтобы сообщили, когда набор в какое-нибудь приличное ПТУ. Ей ответили сразу же телеграфом: "Вылетай".
Набирали строителей, Зинка пошла в ПТУ с питанием.
"Отцовские деньги буду копить, - сказала она. - У меня на сей счет планы". Поселилась она, хоть ей и дали общежитие, у своих девчонок из треста "Капремстрой".
- Поздравьте, - сказала она, заваливаясь на кровать. - Я теперь, стало быть, каменщик.
Девчурка Нюрка - метр восемьдесят шесть росту, объем бедер - не хватает портняжного метра, - вытащила из-под кровати кирпич двумя пальцами и положила его на подоконник. Вытащила из-под кровати еще кирпич и тоже уложила на подоконник.
- И так семьсот пятьдесят раз - норма. И все двумя пальцами. Не говоря уже о прочем, как-то: положить раствор, разровнять раствор, выровнять кладку. Ну и качество надо, иначе развалится. Хотя на новых домах качество - дело шестое. Далее: холод, ветер, кашель, губы потрескались, распухли, а тебе целоваться охота. Возьми у меня из-под кровати кирпичи, там двадцать штук. Тренируйся.
- Я долго не пробуду, - сказала Зинка. - Пробьюсь куда-нибудь.
- Передом? - спросила Нюрка.
- Головой.
Так и стали ее называть - Головастая.
Ко Льву Зинка пошла сразу же по приезде в Ленинград. Деньги - долг она отправила ему телеграфом, и теперь у нее даже как бы причина была: мол, получил ли он перевод?
На ее звонок дверь открыл парень, бесформенный, лоснящийся и какой-то оплывший, но, видать, не злой.
- Привет, - сказал парень. - Ты ко мне или к маме?
- Мне Льва, - сказала Зинка.
- Он же сменялся. Адреса не знаю и не спрашивай. Шестерной обмен: кто куда поехал, сам черт не разберет. Заходи. Побалдим. Тебе понравится.
- Иди ты, - сказала Зинка. - Индюшье сало.
Гуляла Зинка по Ленинграду много, надеясь встретить Льва на улице. Однажды остановилась она у киоска "Горсправки" и тоскливо осознала, что за двугривенный можно получить его адрес и уже сегодня у него пить чай и кофе. И испугалась. И побежала. В дальнейшем, гуляя по городу и, как прежде, надеясь встретить Льва Николаевича, она обходила киоски "Горсправки" как нечто в вопросах судьбы запрещенное. Задувал холод, набухала слякоть, морось выносило из-за углов и окатывало со всех сторон. И представлялось Зинке ее строительное будущее с непроходящим кашлем и лихорадкой на губах. И потихоньку у Зинкиных прогулок возникла цель, она зародилась в поверхностных слоях сознания, где рождаются легкие идеи и легкие слезы.
Нюрка спросила ее, Нюрка была к ней особенно расположена:
- Ты что шляешься без конца? В экскурсоводы готовишься?
- Мужа ищу.
- Зачем тебе этот детектив? Ты же на архитектурный сдавала?
- Сейчас не хочу. - Зинка просвистела "Жил-был у бабушки серенький козлик" и спросила: - А ты чего хочешь?
- Я бы в театральный пошла. Но кто же меня возьмет? Подо мной сцена провалится. Я и в самодеятельности ни разу не участвовала - гнали, говорили: "На роль Кощея Бессмертного у нас парень есть". Я их, конечно, била. Один раз на всю ихнюю самодеятельность во время спектакля, когда они все на сцене толклись, высыпала мешок трухи. Вот уж они чесались. И первые ряды чесались. И весь зал чесался.
- Тебя злость погубит.
- Нету во мне злости. Во мне одна лирическая доброта. А то была месть перед уходом со сцены сельской жизни... А на стройке мне иногда даже нравится. Ведешь кладку на верхотуре, а вокруг - ух ты! А спускаешься когда вниз - и слева и справа квартиры, квартиры. Подумаешь - во всех этих квартирах карапузики будут бегать. А у тебя ни квартиры в обозримом будущем, ни карапузика. Лет через пять дадут, как одиночке, комнатенку восемь квадратов - и весь хепи энд.
