Людвик Ашкенази - Собачья жизнь и другие рассказы
Директор неторопливо подплыл к берегу и посидел ещё в лодке, очарованный лаской раннего солнышка. Потом он надел очки, придавшие ему ещё более внушительный вид, и сказал удивлённо:
— Ба-ба-ба, это что, слезы?
— Ну да, — с досадой ответила девушка. — Сами так и текут…
— Сумасбродка, — пробормотал директор, собирая рыболовную снасть.
А может, это было потому, что на новое солнце набежало тоже новое, первое в то утро, облако; девушка посмотрела на него хмуро, почти с ненавистью. Потом нагнулась к своим туфлям, стоявшим на камне, и изо всех сил швырнула одну из них вводу.
Деревянная подошва вынырнула на поверхность — туфля смело пустилась в плавание.
Девушка скрылась за поворотом тропинки. Через минуту она появилась на откосе над рекой, утренний ветер трепал на ней платье, голова казалась издали сверкающим пятнышком. Раскинув руки, девушка стояла, полная молодой истомы, — а над её головой грохотало шоссе, по которому шли десятки смертельно усталых людей.
На шоссе валялись сломанные ветки, покрытые почками, которые никогда не распустятся, поблёкшая зелень природы, взятая для маскировки, поблёкшая маскировка, не нужная никому. Потому что уже была подписана капитуляция и лишь запоздалые, шальные пули изредка посвистывали в воздухе.
Самоуверенность не всегда смешна. Иной раз бывает и наоборот.
Рыболов в зеленоватой, порядком поношенной куртке, который со спокойной уверенностью шагал по дороге среди несущихся грузовиков и бронетранспортеров, внушал уважение к себе. Вся его прямая фигура как бы говорила: я у себя дома, уважаемые.
И машины объезжали его, одна за другой. Ни один из водителей не улыбнулся, но ни один из них и не выругался. Как будто каждый день под ногами наступающей армии путались рыболовы с удочкой и коробкой для червей…
Только один человек обратил внимание на рыболова, но этот человек не был моторизован: он поспешал за грузовиками в коляске, запряжённой тремя белыми лошадьми. То была не русская тройка — всего лишь отслуживший своё барский экипаж с красной стёганой обивкой и потёртой маленькой короной на дверцах, на которых потрескался лак. Рыболов и возница отличались чем-то от всего, что их окружало, будто явились сюда из другого века, вероятно, поэтому они и вступили в беседу на повороте шоссе; возница, он же пассажир княжеского экипажа, закурил толстую самокрутку, с несколько критической усмешкой поджидая человека с удочкой.
— Добрый день, — поздоровался возница. Пыль, поднятая проходившей колонной, окутала его вместе с лошадьми; но вот он снова стал видимым — словно раздвинулся занавес. На одежде его было множество пуговиц, значков, ремней, орденов и медалей, но вряд ли он был тщеславен: ни одна пуговица не блестела. Всё на нём было пропылённое, серое, и сквозь эту серость пробивалась синева глаз. Необыкновенно синими были эти глаза, как-то по-особенному проницательные, даже вызывающие; немного насмешливые и в то же время жалостливые. И были они совсем деревенские — ничего в них не было от города!
А по званию он был сапёрный лейтенант.
— Ну как, клевала? — спросил лейтенант с высоты козел.
— Клевала, — ответил директор. — Вы — рыболов?
— Я рыболов, — сказал лейтенант в коляске. — Большой рыболов. Осетров ловлю. И форелей. Четыре кило. Озеро Рица, — знаешь, где оно?
— Знаю. Я преподаю географию.
— Географию? обрадовался сапёр. — А я носил глобус из кабинета.
— Хочешь рыбу?
Сапёр взял связку рыб, с видом знатока взвесил улов на руке и сказал пренебрежительно:
— Маленькие у вас рыбы. Маленькие реки, маленькие рыбы… Значит, преподаёшь… В школе?
— Я директор, — сухо сказал рыболов. — У вас тоже есть директор?
— У нас много директоров. Куда ни плюнь — директор, — ответил сапёр.
И оба так рассмеялись, что, казалось, скинули с плеч все семь лет войны. Смеялись они чуть-чуть над собой, отчасти — над рыбой, над маленькой короной на лакированной дверце и над коренником, который поднял хвост для не вполне приличного действия.
Потом синие глаза стали серьёзными; лейтенант вернул рыбу.
— В школе… мел есть?
— Есть, — ответил директор. — А что?
— Мне надо писать мелом, а мела нет. Мы убираем мины, а потом пишем на шоссе: «Мин нет»! Или пишем: «Я тут был, разминировано». И подпись… Хочешь мину?
— Нет, — подумав, ответил директор. Он вытащил блокнот, нашёл чистую страничку и написал, положив блокнот на коробку с червями:
«Коллега Глобилова, выдайте, пожалуйста, подателю сего мел из школьных запасов в требуемом количестве, но один пакет оставьте для надобностей школы. Зикан. 9 мая 1945 г.».
С ним поравнялось несколько танков. На четырёх, восторженно болтая ногами, сидели ученики пятого класса. Лишь один из них оказался достаточно воспитанным, чтоб вообще заметить директора и выразить это словами:
— Ребятааа, берегись! «Отец родины» нас приметил!
— Я тебе дам «отца родины», Кудрна! — перекричал директор грохот танков. — Вот не разрешу весеннюю прогулку! Никому! Записываю всех вас в блокнот! Я вам снижу отметку за поведение!
Танки проехали, а пан директор, улыбаясь, прошептал своим червякам:
— Счастливый ты, Кудрна! Тебе только десять лет.
И он поднял глаза на вершину холма к школе, перед которой лейтенант одним движением осадил скакавших галопом[19] лошадей.
Лестница в школе была деревянная и скрипела совсем таинственно. Последняя ступенька скрипнула дружески — она была ниже прочих и сильнее подгнила. За лестницей начинался коридор, тёмный, пахнувший плесенью, весной и свежевымытым полом.
Лейтенант по привычке шёл осторожно; через несколько шагов он даже зажёг длинный солдатский карманный фонарик: ему показалось, что в углу кто-то притаился.
А там в самом деле стояла фигура: железный заржавевший рыцарь в серебристом шлеме с перьями, объеденными молью[20]. Честь рыцаря явно страдала оттого, что на груди его висела белая табличка с надписью: «Доспехи XIII (XII) века, дар местной двухклассной школе от княгини Поликсены Турн-Таксис, урожденной де Даламбре». Над рыцарскими перьями висел портрет самой княгини, чрезвычайно тонкой в талии, но весьма пышной выше.
Сапер приподнял у рыцаря забрало: за ним зияла пустота. Рыцарь был без головы. Тогда пришелец по-приятельски щелкнул твёрдым ногтем по железному плечу. Он подумал, что это мог быть немецкий рыцарь-крестоносец — из Померании или из Мариенбурга… И рассердился на рыцаря за то, что тот сначала напугал его, а потом так разочаровал. Он произнёс какие-то неприличные слова, правда, по-русски, и пошёл дальше по коридору — к двери, под которой лежала полоска весёлого света.
Он тихонько отворил дверь и заглянул внутрь. Ещё открывая дверь, сапёр увидел последовательно три достопримечательности: пятно на стене — след от протекторатного герба, большую полотняную карту с наколотыми флажками — ничуть не меньшую, чем карта генерального штаба, — и, наконец, белый ситец с васильками и маками. Только после этого взгляд его нашёл четвёртую, самую примечательную достопримечательность: босоногую девушку, которая спала на кафедре, уронив на неё голову.
«Посвистеть? — спросил сам себя лейтенант. — Постучать? Кашлянуть? Или сесть за парту и обождать?»
Он выбрал последнее, сообразив, что при желании можно кашлять, стучать и свистеть сидя за партой, но что всё это не обязательно. Можно просто сидеть и смотреть, и не будет в этом никакого забвения долга: просто, исполняя служебную обязанность, ждёт человек выдачи мела.
Сидел он, сидел, осматривался. Побарабанил по парте — но тихонько, чтоб никого не разбудить. Потом в желобке парты нашёл маленький, совсем тоненький карандашик, неумело очинённый мальчишеским ножом. Из парты он вытянул довольно грязную тетрадь. На первой странице кто-то сообщал, что «Снег белый», что «У кобылы худые бока» и что «Тополь высокое дерево». Лейтенант согласился, хотя и не совсем понял. В конце одной из фраз не было точки. Лейтенант осторожно пририсовал её тоненьким карандашиком в надежде, что никто не заметит, что эта точка — русская.
Он ещё не поднял головы, как почувствовал, что его застали врасплох. И порадовался, что глаза, смотревшие на него, — такие молодые и затуманенные — может быть, со сна, а может быть — от природы. Глаза были удивленно круглые и чёрные — как будто все ученики посадили в них чернильные кляксы.
Девушка смотрела на его правую руку, большую и загорелую; рука лежала на коричневой крышке парты, словно была сделана из того же куска дерева. «Ногти бы подстриг, медведь», — подумала она строго.
А так как под этой мыслью скрывалась ещё одна, которую не пускали всплыть, — мысль об этой руке, о том, какова она, если прикоснуться к ней, — то девушка быстро проговорила первое, что ей пришло в голову:
