Николай Дубов - Сирота
— Не свисти! — строго, как капитан, говорил ему Лешка.
Черныш замолкал и устремлялся головой вниз.
Лешка пробовал научить его спускаться задними лапами вперед, но Черныш ни за что не соглашался и спускался обязательно головой вперед, хотя, спускаясь, часто срывался с трапа и больно ушибал нос. В таких случаях Лешка опять говорил ему, но уже сочувственно:
— Не свисти!
К концу второго дня на горизонте показалась дымчатая полоса. Она росла вверх, становилась неровной.
— Берег, — объяснил Лешке Анатолий Дмитриевич. — Керченский полуостров. Сейчас будет буй, за ним повернем в канал и там возьмем лоцмана.
За мысом волнение начало спадать, и почти сразу же впереди показался маленький катер. «Гастелло» застопорил машины, катер подвалил вплотную к борту, на который уже был выброшен штормтрап — веревочная лесенка с деревянными ступеньками. По трапу с катера вскарабкался лоцман, приземистый моряк с седыми висками. Он поздоровался с Анатолием Дмитриевичем, уверенно поднялся на мостик. На катер бросили толстый канат, его закрепили, и «Гастелло» снова пошел вперед, только теперь командовал не Анатолий Дмитриевич, стоявший на вахте, а лоцман. За кормой, в пенном буруне «Гастелло», мотался на буксире катер.
Слева в отдалении тянулись гористые берега Керченского полуострова, справа — затихшая морская гладь. Как ни вглядывался Лешка, он не мог разглядеть низменного Таманского берега. Лешке казалось, что при такой ширине можно плыть куда хочешь и совсем не нужен лоцман, однако лоцмана слушались беспрекословно. Он то спокойно, то резко говорил рулевому:
— Полборта лево! Одерживай! Три право! Еще два право!
Рулевой повторял команду и торопливо поворачивал штурвал. Лешка потихоньку высказал свои соображения Анатолию Дмитриевичу. Тот засмеялся:
— Пролив-то широкий, да плавать узко. Мели кругом, ну и… всякая всячина после войны осталась. Видишь вешки по сторонам? Очистили канал, по нему суда и ходят. А свернешь в сторону — либо на мель, либо к черту на рога! Понятно?
Стемнело. Лешка устал и пошел спать.
Проснулся он к исходу ночи. Море было неподвижно. Слева за кормой висела в небе луна; зыбкий треугольник ее холодного света лежал на море от самого горизонта до теплохода. Лешка поднялся на мостик. На вахте стоял Алексей Ерофеевич. Впереди зарницей, опоясывая кусочек темного неба, вспыхивал и гаснул свет. Свет был шаток и тревожен.
— Ну вот Белосарайский маяк, — сказал Алексей Ерофеевич. — Скоро придем на место.
Блаженство кончилось. Оно было недолговечным и непрочным, как зыбкий серебряный свет за кормой, а будущее — так же тревожно и неясно, как густая предрассветная тьма впереди, которую пытался и не мог пробить трепетный отблеск маяка.
Алексей Ерофеевич поглядывал на Лешку и тоже думал о его будущем, о том, что батумскую оплошность повторять нельзя — так мальчишка может и совсем пропасть.
— Ты иди, брат, спать, — сказал он, кладя Лешке руку на плечо. — Вахту я и сам достою, а тебе нужно выспаться.
— Можно я еще постою? — попросил Лешка. — Немножечко…
Как было объяснить, что Лешка прощался со всем, что было здесь два дня, самых счастливых дня его жизни? Неизвестно, будет ли еще когда-нибудь так хорошо там, впереди, а здесь уже было, и расставаться с этим было трудно.
Алексей Ерофеевич промолчал, и Лешка остался.
Впереди сначала смутно, потом яснее показался розовый отсвет. Он не мелькал, как маячный, не притухал, а разгорался все сильнее и ярче, все выше поднимаясь по небу и рассыпая розовые отблески на воде.
— Что это? — спросил Лешка.
— "Орджоникидзесталь". Завод. Скоро откроются створы.
Они открылись: два белых огня один над другим и еще выше — красный. Тифон «Гастелло» заревел, ему визгливо ответил бегущий навстречу катер. Снова по штормтрапу поднялся лоцман и повел теплоход к порту. Он уже обозначился впереди мерцающей россыпью огней. На мостик вышел капитан, и Алексей Ерофеевич легонько подтолкнул Лешку к трапу. Лешка сошел вниз. Приглушая бледный, неподвижный свет луны, впереди все ярче разгоралось живое оранжевое зарево над "Орджоникидзесталью"…
Алексей Ерофеевич, в свежем кителе, в фуражке с ослепительно белым чехлом, сам разбудил Лешку к завтраку. Они поднялись на палубу.
Над открытым трюмом наклонилась огромная решетчатая стрела крана.
Через колесо на ее макушке бежали стальные тросы, на которых, покачиваясь, висела разинутая пасть ковша — грейфера. Пасть нырнула в трюм, с хрустом начала сдвигать челюсти, загребая руду. Челюсти захлопнулись — грейфер, поднявшись над палубой, поплыл к шеренге вагонов на каменной стенке пирса. Над железным вагоном с открытым верхом челюсти грейфера раздвинулись — руда глухо рухнула в вагон.
Вагон дрогнул и заметно осел. Тутукнул паровоз, вагоны лязгнули буферами и подвинулись, подставляя под грейфер порожний вагон. Лешка повернулся к морю. Солнце разбилось в нем на тысячи осколков и сверлящими блестками слепило глаза. Волоча по небу легкий дымок, за горизонт уходил пароход. Слева над городом плыли дымы "Орджоникидзестали". Город скрывался за откосом возвышенности, выплеснув к берегу густую зелень садов и светлую путаницу домиков Слободки.
— Нравится? — спросил Алексей Ерофеевич.
В другое время Лешка обязательно сказал бы с восторгом: "Ага!", "Здорово!" — или еще что-нибудь в этом роде, но сейчас он никакого восторга не испытывал и ничего не ответил. Его томило предчувствие новых расспросов и «проверки», от которой теперь уже не отвертеться.
Ему даже есть не хотелось, и за завтраком он вяло ковырял вилкой жареную картошку, пока Анатолий Дмитриевич не подтолкнул его:
— Ты рубай, рубай давай! Еще неизвестно, как тебя там кормить будут. Наедайся про запас.
Алексей Ерофеевич предостерегающе поднял левую бровь, и второй помощник поспешно заговорил о предстоящем рейсе в Поти, потом вокруг Европы на Север.
Лешка совсем перестал есть и с завистью слушал. За два дня теплоход и большие, суровые и вместе с тем веселые люди стали для него своими, все, что касалось их, касалось и его. Теперь этому наступил конец: между ними и Лешкой легла непреодолимая черта. И проложил эту черту Алексей Ерофеевич. Он ввел его в удивительный, прекрасный мир взрослой жизни и моря, а теперь сам бесповоротно отторгал Лешку от него. И ему хоть бы что: сидит и спокойно пьет чай… Лешка вскочил и выбежал из кают-компании.
— Пожалуй, убежит малый-то, — сказал второй помощник.
— Не убежит, — ответил Алексей Ерофеевич. — Вахтенный предупрежден.
Лешка и в самом деле подумывал, не удрать ли ему с теплохода, чтобы самостоятельно пробираться в Ростов. Там Митька, свои ребята, как-нибудь он устроится…
Навстречу Лешке бежал Черныш. Увидев Лешку, он остановился, подпрыгнул на четырех лапах, как козел, и побежал прочь, оглядываясь и как бы поддразнивая. Лешка припустил следом. Они обежали всю палубу.
На корме, возле аварийного штурвала, Черныш запутался в бухтах пеньковых канатов. Лешка настиг его и схватил за шею. Они посидели, чтобы отдышаться, потом Лешка прижал к себе Черныша и сказал:
— Ухожу я, Черныш. Понимаешь? Ухожу…
Черныш высвободился, свесил на сторону язык и завертел обрубком, выражая полную готовность бежать дальше.
— Ничего ты не понимаешь! — вздохнул Лешка.
У него пропала охота бегать, он пошел к трапу. Загораживая проход, на решетчатой площадке трапа вахтенный разговаривал с буфетчицей Дашей. Лешка хотел пройти мимо, но вахтенный нажал ему пальцем на лоб, запрокидывая кверху лицо.
— Увольнительная есть? Что ж ты — стал моряком, а порядка не знаешь. На берег без увольнительной не сходят, — сказал вахтенный и подмигнул Даше.
На палубу вышли Алексей Ерофеевич и второй помощник.
— Ну, герой, давай лапу, — сказал Анатолий Дмитриевич. — Не дрейфь! Знаешь, откуда это слово? От слова «дрейф». Когда судно перестает само двигаться, говорят, что оно легло в дрейф. Судну можно, а человеку нельзя ложиться в дрейф, он двигаться должен. Понятно? Ну вот! Давай всегда полный вперед, чтобы ветер в ушах свистал!..
Алексей Ерофеевич начал спускаться по трапу. Дыхание у Лешки перехватило, он посмотрел еще раз на палубу и пошел следом. Сзади заскулил Черныш.
— Не свисти! — услышал Лешка голос капитана.
Черныш, поставив лапы на планшир, выглядывал через борт. Рядом стоял капитан. Увидев, что Лешка оглянулся, он помахал ему рукой.
Лешка ответил и отвернулся, чтобы не заскулить, как Черныш.
Они миновали вагоны, холмы серо-черной руды на молу, какие-то здания, вахтера в воротах порта и пошли по пыльной мостовой вдоль высокого цементного забора, ограждающего порт, потом на тесной улочке долго ждали трамвая. На остановке собралось много народу: женщины с кошелками, матросы, посиневшие от долгого купанья мальчишки с удочками. На куканах у них трепыхались черные бычки, похожие на огромных головастиков.
