Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков - Автор Неизвестен
То же, в сущности говоря, мы находим и в обобщающих трудах по фольклору. В «Истории русской литературы» употребляются выражения: «записи народных старин», «записи былин». При этом говорится, что «перестановки слов, введение дополнительных выражений или отдельных слов превращают иногда стиховой текст в прозаический, но есть и сохранные записи».[12] Здесь как будто бы отражено представление о том, что все тексты являются (в оригиналах и копиях) действительно записями устных произведений, только в разной степени точными. Однако в IV томе того же издания эти записи трактуются как «своеобразные обработки былинных сюжетов в форме сказок о богатырских подвигах, написанных порой ритмической речью». При этом указывается, что традиция такой обработки сюжетов народных эпических песен «идет еще из XVII в., когда аналогичным методом была сделана, например, „Повесть о семи богатырях“».[13] Здесь уже иное представление о рукописных текстах, излагающих былинные сюжеты, и даже полное их отождествление по их природе со «Сказанием о семи богатырях», составляющим иное и особое явление.
Такой же беглый характер (поскольку задача исследовать данный вопрос и не ставится) имеют замечания в двухтомнике «Русское народное поэтическое творчество», но они более осторожны, не столь категоричны, как в «Истории русской литературы». В томе I признается возможность видеть в рукописях XVII века, содержащих былинные сюжеты, записи устно-поэтических произведений непосредственно с «голоса». Вместе с тем отмечается и известное вторжение в текст руки книжника: «У нас нет основания признавать совершенную точность воспроизведения былинных текстов в списках XVII века; рука книжника могла в них сказаться, даже если он записывал по слуху, „пословесно“».[14] В томе II о текстах XVIII века говорится как о прозаических, в большинстве своем, пересказах некоторых былинных сюжетов с сохранением в иных случаях и следов стихотворного размера.[15]
Более основательно останавливались на вопросе о природе рукописных текстов, передающих былины, и процессе их возникновения М. Н. Сперанский и А. М. Лобода. М. Н. Сперанский несомненно идет вслед за Майковым (несколько развивая его мысль), когда рисует процесс занесения в рукопись былинного сюжета в следующих чертах: «Интересуясь исключительно самым содержанием песни, приравнивая его к широко распространенным книжным повестям своего времени, записывавший не соединял с этим представления о былине, как о песне, отливающейся в определенную ритмическую форму; поэтому-то он пишет знакомую ему по памяти или услышанную им песню сплошь в строке прозой, не заботясь о сохранении ее типичной ритмической формы: стиль его интересует мало; если он и сохраняет по местам — а иногда и на протяжении всей своей записи — ритмическую форму песни, то происходит это у него бессознательно: стремления сохранить песню, как песню, у него не замечаем».[16] И далее он указывает, что писец, смотря на былину «только как на материал для любопытного, увлекательного рассказа», свободно обращался с текстом, «дополняя и сокращая его по своим соображениям». Нередко это — композиция «из отдельных, часто идущих из разных былин эпизодов, составляющих в результате „повесть“, или „сказание“».[17]
Последнее положение М. Н. Сперанского выходит уже за пределы концепции Л. Н. Майкова, который не мыслил, по крайней мере в отношении разбираемых им текстов, такой степени «вольного» обращения с материалом, собственно уже литературной работы. Сперанский же не видел принципиального различия между тремя публикуемыми в своем сборнике текстами: «Сказанием о киевских богатырях», «Отрывком былины об Алеше Поповиче» и «Повестью о князе Владимире киевском» (сюжет о Михайле Потоке). Определив «Сказание» как композицию из отдельных эпизодов, «идущих из разных былин», в которой кое-где сохранена ритмическая форма, но в большинстве случаев нарушена, Сперанский «такую же компиляцию» видит в тексте об Алеше и Тугарине и называет даже текст «повестью».[18]
М. Н. Сперанским впервые поставлен и вопрос о том, с какими литературными произведениями связано появление записей былин в рукописных сборниках, какие изменения в литературе обусловили их существование. Он связывает появление и бытование повествований о богатырях с изменением читательских вкусов и запросов в XVII веке. Изменение это происходит, по мнению М. Н. Сперанского, в связи с усилившимся западноевропейским культурным влиянием на русскую литературу и общественную жизнь. Переводные повести и романы, проникающие в XVII веке в русскую литературу, изменяют читательские вкусы и вызывают подражания, появляется литература светская, «занимательное» чтение. В этот круг повестей и романов переводных и оригинальных включались и повествования о богатырях.
Мысль о литературном окружении повестей о богатырях необходимо признать совершенно правильной, но объяснение возможности их появления усилением западноевропейского культурного влияния неверно.
А. М. Лобода уделяет старинным записям былинных сюжетов в своей книге «Русский богатырский эпос» довольно значительное внимание. Он примыкает к тем ученым, которые в этих записях видели в той или иной мере книжные переработки былин — тексты, всецело стоящие «на почве книжной словесности допетровской Руси».[19] При этом, по его словам, книжная обработка «сказывалась не столько в привнесении постороннего, чуждого нашему былевому эпосу элемента, сколько в общем обезличивании, обесцвечивании живого народного творчества». «Под пером различных переписчиков, — говорит Лобода, — прежде всего стал исчезать стих, а с ним и вся колоритность, живость и образность народной передачи». Однако «до общего искажения содержания дело еще не дошло, и посторонние примеси можно наблюдать лишь в частностях, да и то в незначительной степени».[20]
Наибольшее обесцвечивание, по словам Лободы, наблюдается в текстах, касающихся Ильи Муромца: они «однообразны и не вносят ничего нового сравнительно с позднейшими записями с голоса».[21]
О чуждых эпосу элементах в рукописных пересказах былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике говорит также, но в ином плане, В. Я. Пропп. По его мнению, это именно «повести», имеющие глубокие идейные отличия от былин, игнорирование этих отличий «нужно считать грубой методологической ошибкой», ибо они часто обусловлены принадлежностью памятников к разной социальной среде. «Так, например, — пишет В. Я. Пропп, — в повести Илья Муромец выспрашивает Соловья о его золотой казне, находящейся в его селе, названном селом Кутузовым. Никакого села Кутузова в былинах мы не знаем. В былинах Илья никогда не выспрашивает и не может выспрашивать Соловья о его богатстве. Наоборот, он всегда отказывается от богатого выкупа, который ему предлагает за мужа жена Соловья». Здесь, по мнению В. Я. Проппа, «отличие народной идеологии былины от идеологии „повести“».[22]
Таким образом, в научной литературе отложились некоторые, далеко не всегда совпадающие друг с другом представления о природе и происхождении рукописных текстов, повествующих о былинных богатырях, представления, которые возникли скорее как общее впечатление от текстов, чем в результате специального изучения вопроса. Как мы увидим в дальнейшем, некоторые из этих представлений, общего или частного порядка, довольно близки к правильному
