Русская сказка. Избранные мастера - Коллектив авторов
Самые замечательные сказочники Белозерского края — Илья Семенов, Парамон Богданов — нищие, живущие подаянием; Маремьяна Медведева — бедная крестьянка; Василий Богданов, Созонт Петрушечев — церковные сторожа, жившие за счет общества; знаменитая архангельская Кривополенова — нищенка. Нищий же и один из самых выдающихся вятских сказителей — Краев. Пермский Ломтев — горький бедняк. Известные нам лучшие сибирские сказители-сказочники — почти сплошь бедняки: Чима, Антон Чирошник, Винокурова, Скобелин, Аксаментов; Е. Сороковиков — на грани между беднотой и середнячеством; на этой же грани и воронежская Куприяниха. Крестьянин-бедняк — Ерофей Плутанский, которого эскизно зачертил еще в 60-х годах — М. И. Семевский. Биография Новопольцева нам неизвестна, но поскольку мы представляем себе его образ, можно предположить, что и он относится к той же категории.
С этим социальным слоем тесно связаны и другие основные группы носителей сказочного искусства в недавнем прошлом и отчасти настоящем — бурлаки, солдаты, бродяги-поселенцы, странствующие ремесленники,— все его также большею частью представители беднейшего крестьянства, безземельные и порой бездомные скитальцы.
Да и в бытовом плане не трудно представить себе причины, почему искусство сказки оказалось связанным, главным образом, с различными кругами бедноты. Довольно трудно представить себе зажиточного крестьянина в роли сказителя-увеселителя на беседах или в артелях. Крестьяне-богатеи не всегда бывали и в артелях — этих лабораториях сказки — предпочитая отправлять туда своих работников. В этой среде, т. е. в среде верхушечного слоя крестьянства, по большей части, сказителями бывают женщины, культивирующие это мастерство преимущественно в узком домашнем кругу.
Русская пляска.
Основное же культивирование искусства сказки происходит в среде, где оно связано с теми или иными жизненными функциями. Сказки — не только «Lust zum Fabulieren», не только радость творчества, но и орудие в борьбе за существование. И, конечно, одним из основных моментов для поддержания и развития этого искусства является момент профессионализма — как бы ни понимать этот термин. Сказка давала и дает лишний пай в артели, лишний стакан водки «в беседе», ночлег и ужин. Сказкой же какой-нибудь скиталец-бедняк, какой-нибудь представитель крестьянской богемы, завоевывал право хотя бы на временное внимание и уважение.
Конечно, это не значит, что именно эта среда обусловила собой и путь развития крестьянской сказки и ее поэтику. Крестьянская богема так же тесно связана со своим классом, как всякая другая. Как уже было подчеркнуто на примере Винокуровой, сказка не переводится в иную социальную плоскость, но остается в мире все той же основной мелкобуржуазной стихии. То же можно сказать и о сказках Семенова, Ломтева и сказках других замечательных сказителей, представителей деревенской бедноты. Поэтика их сказок обусловлена этой мелкобуржуазной собственнической стихией, но в ней же отражаются и следы тех противоречий, которые существуют между сказителем и его средой. Сильнее и резче всего они обнаруживаются в многочисленных личных вставках и отступлениях, которыми обычно так богаты сказки.
Эти личные отступления очень разнообразны по своему характеру, и при беспрерывном непосредственном общении с аудиторией их роль очень значительна. Иногда в них высказывается то или иное отношение к сказке, к рассказываемому эпизоду, к тому или иному действующему лицу в роде: «поди, враки все ето?», или «вот как раньше-то бывало!» или «вот тут он ей и заветил»: «вот тути пойми ету задачу!» и т. д. В таких случаях они и говорятся чаще всего особым голосом, по театральной терминологии «à part», «в сторону». Сказитель Асламов (в Тунке) часто перебивал свой рассказ замечаниями эстетического порядка: «Хорошо?!» «Интересны мои сказки?!» «Мои сказки шибко интересны». Некоторые сказители перебивают рассказ непосредственными обращениями к собирателю: «И зачем ты это пишешь?» или наоборот: «Ты ладно ли написал?» или «Смотри, не напутай» и т. д.
Но чаще всего эти замечания органически слиты с текстом и составляют его неотъемлемую и неразрывную часть. Иногда в них сказитель дает как бы своеобразный комментарий к рассказу, вскрывая тем свое собственное отношение к рассказываемому. Таково, напр., сочувственно ироническое вставное замечание Чирошника: «Раньше ведь разбойнички-то буржуйчиков шшупали!» или: «Тогда еще царей-то слушались» (замечание одного сибирского сказителя), или наоборот: «Тогда еще отца-мать почитали» (также записано в Сибири).
Таким образом, в этих личных вставках и отклонениях достаточно четко отражаются моральные и социальные симпатии и антипатии сказителей, и определяется их собственное социальное место. И очень часто, порой совершенно неожиданно, но всегда отчетливо и убедительно для аудитории оборачивалась новой стороной старинная и традиционная сказка. Так связывает сказку с современностью своими острыми замечаниями Антон Чирошник; так совершенно далекую от каких бы то ни было реальных проблем современности сказку о Царе-Чернокнижнике превосходный и мудрый северный сказитель Чупров сумел своими замечаниями о дурности царей повернуть к острым и жгучим вопросам тогдашней действительности.
Чаще же всего в такого рода личных замечаниях встречается непосредственное обращение к себе, своей судьбе и своему быту, при чем, во многих случаях они носят и некоторый обобщающий характер, являясь высказываниями социального порядка. Винокурова, напр., так передает эпизод о покупке священником товаров в лавке: «Ну, и спрашивает тот — не наши злыдни — тово и етово: набрал там на целые тысечи». Чима, упоминая о бедном дворишке героя, добавляет: «вот бы как наш». Ломтев перебивает рассказ сентенциями о бедности и богатстве.
Но вместе с тем этому слою обязан своим культивированием и развитием и целый ряд тем, мотивов и образов. Несомненно, в этой среде особенно привились и заострились сказки о попах и батраках, здесь пользовались большой популярностью сказки солдатские, бурлацкие и различные сказки о героях — выходцах из социальных низов. Отсюда, в значительной степени, столь распространенные в русской сказке картины пьянства и разгула; отсюда же и образы лихой голытьбы, помогающей герою, или самостоятельно совершающей могучие подвиги, отсюда же картины неприглядной бедности и нищеты, сплошь и рядом с большим искусством развернутые в сказках. С этой же средой, быть может, следует связать и культивирование мотивов фатализма, а также образов судьбы и горя, на доминирующую роль которых в русской сказке давно уже указано исследователями.
Недавно к этому же вопросу вернулся и Б. М. Соколов.[38] Подобно Веселовскому и Потебне, он считает одним из центральных образов русской сказки — «гнет в форме недоли». Но в отличие от названных исследователей, Б. М. Соколов полагает, что это образ гнетущей судьбы-недоли рожден не русским народом в целом (как утверждал, напр., А. Веселовский), но «сознанием бедняцкой среды, неимущей, обездоленной части крестьянства, находившейся в суровых тисках жестокой, экономической эксплоатации, помещичьего бесправия, безнадежно-отсталых форм труда и производства. Мелкое индивидуальное хозяйство
