на другой день опеть: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, сорока щёкоце, нас на пер зове». Ну, старик дровнишка возымаэ, конишка запрегаэ, поежжаяють, а этой дочьки-то наказывають: «Смотри: севодни пол штобы такой белый был, как кось сьяэт». Ну, и съехали. Она осталась тут. Сицяс в сад скоцила, выломила пруток, пришла в фатеру, похлыстала, похлыстала; моё, такой белый стал, што просто... Ну, она опеть в сад сходила, со всим переправилась и лучше таго, што вчерась была красавиця. Вышла в чисто поле, крыкнула по-звириному, хлыснула по-змииному. Конь бежит, земля дрожит, с ушей чяд ставаэ, со рта пламя маша, с ноздрей искры летя. «Карьке, бурьке, вещей соловке, стань передо мной, как лис перед травой». Конь стал, как скопаный. Села на коня и поехала. Приехала, привезала коня ко точёному столбу, золочёному кольцю. Пришла в фатеру, Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, выша всих и села. Перовали да были, а эты дочери-то спущены косьёв оберать по подлавечьям. Она метила, метила, косточькой шыбнула, у девки глаз выбила. Ну, и старуха заходила: «Старик, старик, возымай кошишка, запрегай дровнишка, нас обезчестили, девки глаз выбили». Ну, старик возымаэ конишка, запрегаэ в дровнишка, поехали. Пер на отходи, розъежжяютьця. Ну, опеть эта дивиця Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, села на коня и поехала. Видли сядучи, не видли поедучи. Приехала, коня спустила в чисто поле, в сад скоцила, там перенаделась в старую одёжу просто, пришла на печьку и села. Потом приехал отець и мать с дочерямы, и говорят: «Сегодни она дивиця была так лучша того, што вчерась, аще лучше». — «Не я-ль хоть и была?» — «Где тиби, худому чёрту быть». Ну ладно. Так и на третий день поежжяет опеть: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, сорока щёкоце, нас на пер зовёт». Тут старик дровнишка возымаэ, конишка запрегаэт, поежжаяють, а этой дочьки наказывають — взяли жито вместо и рожь, с рожью смешали и овёс: «Розбери, штобы все было розобрано по розным местам». Ну, она сицяс сходила в садок, выломила пруток. Пришла, похлыстала, похлыстала, все розошлось по разным местам: рожь, и овёс, и жито, все розошлось. Сходила, скоцила в садок, переправилась по-хорошему, ащё лучша. Пришла в чисто поле, крыкнула по-звериному, свиснула по-змииному, конь бежит, земля дрожит, с ноздрей искры летя, с ушей чад ставаэ, со рта пламя маше, с жопы головешки летя. «Карьке, бурьке, стань передо мной, как лис перед травой». Конь стоит, как скопаный, села на коня и поехала. Приехала, коня привезала ко точёному столбу, золочёному кольцю. Пришла в фатеру Богу, помолилась, на вси стороны поклонилась, села выше всих за стол. Ну, оны и перують там. Та метила, метила, косточькой шыбнула, у девки глаз выбила. Старуха опеть там заходила: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, нас обезчестили, у девки глаз выбили». Ну, старик поэжжаэт, запрегаэт, уехали. А эта невеста красавиця жениху понравилась. Ну, поэжжат, садитця на коня, скоцила на столоб, села и поехала, башмак тут и остался, на столби. Ну, уехала. Сицяс приехала, коня спустила, в сад сходила, рознаделась по-старому, пришла и села на печьку. Ну, отець мать с доцерямы и говорят: «Сегодни-то дивиця была, так ащё лучше». Она и говорит: «Не я-ль хоть и была?» — «Гди тиби, худому чёрту быть?» Через мало время розыскыва там невес по башмаку, этот башмак меряэ. Вишь, она не в хорошой одёжи, так никому не ладитьця башмак, потом и стал спрашивать: «Нет ли у кого самой нехорошей дивици на печи сидит или где-нибудь, сюды достаньтя, отьпцытя». Все отвецяють: «Нету». Потом проговорились, што «у нас есь такая-то». Ну, и за ню принялись, приехали за ей даже, взять нужно; взяли, повезли. Ну, и сад след пошол. Ну, сицяс эта мачеха ю переменит, посадила свою дочьку, а эту выняла вон с саней, выдернула, свою дочьку посадила в сани. Ну, поехали, сад не пошол. Осмотрели, што сад не пошол, ажно невеста не тая. Ну, потом взяли, выняли эту с саней, котору следуат, тую взяли, а другую под мос спустили. Ну, и уехали, увезли. Стали жить да быть. Беремянна сделалась, сына принесла. Ну, и мачеха эта на родины пришла, посмотреть дочьки. Она полагаэт, што своя родноа дочка, так пришла ей посмотреть. Ну, и там ходили в байну мытьця. Ну, она внука мыла, бабка-то мачеха ёйна. Тудака всё, кажетця, больша и не знаю.
130
Обжора[84]
Были да жили мужик да баба, у йих не было дитей никого. Ну, старуха-то и говорит: «Старик, сделай с глины паренька». Ну, ёны сделали, ён съел вси хлебы у йих, больше йись нечего. Ну, съел дедка с клюшкой и бабку с прялкой. Ну, и побежал на погос. Попадаэтця ему поп стрету (священник хоть, как хошь назови), и он съел попа с скуфьёй и попадью с квашнёй. Ну, да опеть побежал. Попадаютця ему грабленники с граблямы, ён и говорит: «Грабленники, я вас съем». Оны говорят: «Што ты шальнёй, не ешь». «Нет, съем», — скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаютця ему сенокосьци с косамы. Ён говорит: «Сенокосьци, я вас съем». Оны говорят: «Што ты, шальнёй, не ешь». «Нет, съем», — скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаэтця ему бык стрету. «Бык, — говорит, — я тебя съем». И говорит: «Нет, ты, шальнёй, не ешь». Он съел да опеть побежал. Попадаэтця ему боран стрету. «Боран, я тебя съем!» — «Што ты, шальнёй, Ивашке, не ешь». — «Нет, съем», — говорит. «Ну, стань же ты под гору, а я на гору, — боран говорит, — и отвори рот шибце». Боран говорит: «Я как побежу, так тиби прямо в рот заскочу». Боран как бежал, бежал с горы, да ему как рогамы в брюхо дунул, у его брюшина-то и лопнула, у этого парня. Ну, оттуль вышли: бабка с прялкой, дедке с клюшкой, и поп с скуфьёй, и попадья с квашнёй, грабленники с граблямы, сенокосьци с косамы и бык с рогамы. Ну, боран всих збавил. Сказка вся.
131
Шут[85]
Досюль сыстари века был шут, шутова сестра; шут гди ни ходил, а всё шутоцьки шутил. Сусед бил скотину, а шут взял у скотины пузыри и наточил крови коровьей. Ну, взял сестры под пазухи и положил, сам говорит: «Сестра, как будут гости, я тиби говорю, што, сестра, сберай на
