Янка Мавр - В стране райской птицы

Пришли в опустевшую деревню, заглянули в несколько хижин. Нигде ни души. Разбросаны разные вещи: одежда, искусно сплетенная из травы, кинжалы, стрелы из костей казуара.

– Вот, полюбуйтесь на эту игрушку! – сказал Кандараки, показывая на человеческую голову.

«Игрушка» и в самом деле заслуживала внимания. Это была кожа, аккуратно снятая с черепа и набитая травой. Рот и глаза широко раскрыты да еще подкрашены красной краской. Тут же были и голые черепа, тоже раскрашенные.

– Смотрите, сколько рубцов на них,– заметил Скотт,– видно, что добыты в бою.

– А их обладатели – съедены,– добавил Брук.

– Может быть,– согласился Скотт.– Но почему нигде не видно ничего съестного? Чем они питаются?

– Едят друг друга,– подсказал Брук.

– Подальше от жилищ, в лесу, у них есть огороды, – объяснил Кандараки,– а кроме того, разводят свиней и собак на мясо.

– Ну, что собак жрать, что друг дружку,– один черт! – ворчал Брук.

На улице увидели поросят. Открыли стрельбу и двоих убили.

Эхо разнеслось по окрестным лесам, и спрятавшиеся там дикари радовались, что успели убежать. Они были уверены, что эти страшные белые чужаки пришли только затем, чтобы уничтожить их со всем имуществом. Разве этот «гром», что они принесли с собой, не ясно говорит об их намерениях?

Возвращаясь к берегу, наши путешественники вышли на небольшую полянку и остановились как зачарованные. Даже Брук не выдержал и проговорил:

– Что за прелестный уголок!

Со всех сторон свешивались удивительные цветы так называемой «муккуны». Это растение приспособилось жить на других деревьях, а «за квартиру» платит тем, что украшает самые разные деревья своими красно-желтыми цветами, переливающимися на солнце, как пламя.

И тоже яркие, как пламя, перелетали с цветка на цветок знаменитые райские птицы. Какие-то ярко-синие пичужки спасались бегством от бабочек, которые были в несколько раз больше их. А на всех покрикивали, словно отдавая команду, многочисленные какаду.

– Черт побери, как в сказке! – сказал Кандараки, озираясь вокруг. Но вот он остановился, сорвал с плеча ружье и показал рукой на одно из деревьев.

Сквозь листву было видно, как что-то темное лезло по стволу дерева. Конечно, папуас.

Скотт дал знак, чтобы все соблюдали тишину, и осторожно стал красться к тому дереву. Но Брук не сдержался и выстрелил.

– Что вы делаете? – крикнул Скотт.– Зачем?

В чаще зашумели и затрещали ветви, мелькнуло темное тело и грянулось наземь.

– Что вы наделали? – снова сказал Скотт.– Зачем стрелять без нужды? Все стояли, опустив головы, и даже Брук чувствовал, что поступил нехорошо.

– Не будет в другой раз следить за нами,– оправдывался он.– А что, если бы он пустил в нас отравленную стрелу?

– Нам ничего не стоило в любую минуту снять его, если бы на то пошло,– сказал Скотт.– Раз мы его заметили, он уже был для нас безопасен. А это только разозлит папуасов, и у нас прибавится ненужных хлопот. Скверно, очень скверно, мистер Брук!

Между тем Хануби направился в кусты, где упало тело.

– Сюда! Скорей! – раздался его веселый голос. Подбежали... и расхохотались так, что эхо пошло по всей округе. Даже Скотт, может быть, впервые в жизни так хохотал. Вместо папуаса под деревом лежал... кенгуру, так называемый лазающий кенгуру, который водится главным образом на Новой Гвинее.

– Ну и страна! – говорил Брук.– Все тут шиворот-навыворот: люди похожи на зверей, звери – на людей. И все-таки слава богу, что так получилось: успеем еще поохотиться и на папуасов, если потребуется. А этого «папуаса» и сами съедим.

Весело возвратились на катер, где уже начали было тревожиться, услыхав стрельбу в деревне. Добычи хватило на два дня.

На третий день, под вечер, пристали к одному маленькому островку посредине реки. Богатая растительность, сухой высокий берег и безопасное положение посреди реки – все это располагало к тому, чтобы остановиться тут.

С удовольствием выбрались люди на твердую землю: ноги у всех затекли от длительной езды на катере. Разложили огонь и даже спать на этот раз решили на берегу, потому что на судне было тесно. Только хозяева остались в своей каюте.

На ночь, конечно, выставили охранение, но место было такое надежное, что часовой сам заснул раньше других.

Чунг Ли лежал под высоким деревом, в десятке шагов от костра, прислушивался к шуму воды в реке и думал о том, где теперь его брат и встретятся ли они... А может быть, Хунь Чжи уже нет в живых, и все из-за того, что он, Чунг Ли, на четыре дня опоздал.

Все уже спали. Костер погас. Где-то далеко-далеко завыла собака. Может быть, там жилье, а может, это дикая собака, которых много водится на Новой Гвинее.

Файлу перевернулся на другой бок, и в этот момент ему показалось, что возле Чунг Ли промелькнула какая-то тень. Он поднял голову, протер глаза – ничего. Тогда он не поленился встать, подошел к Чунг Ли: тот спит как убитый. Обошел лагерь вокруг, прислушался: ни звука, ни шороха.

Файлу успокоился. Наверно, со сна почудилось. Подкинул в костер хворосту, улегся и спокойно заснул.

IV

Как уже было сказано, папуасы никогда не составляли единого государства. Жили они обособленно, своими родами, с соседями постоянного общения не имели, а если и встречались иной раз, так расходились не по-доброму.

Часто какой-нибудь сильный род подчинял себе окрестные деревни, но в скором времени и сам он мог попасть в подчинение к другому, еще более сильному роду.

Род Какаду насчитывал человек четыреста вместе с женщинами и детьми. Хижины их были разбросаны по обоим берегам небольшого ручья, на холмах. Большей частью они стояли прямо на земле, и лишь немногие были построены на невысоких сваях. Крыши – из сплетенных пальмовых листьев, стены – из ветвей; разумеется, никаких окон тут не полагалось, была только одна большая дыра, которая служила дверью. Дверь эта никогда не запиралась, потому что воров здесь не водилось: красть было нечего.

Только в одном доме, побольше, была «дверь» – крышка от какого-то ящика с английскими надписями. Как попал сюда этот «осколок цивилизации» – неизвестно. Не знал этого, наверно, и сам хозяин дома – вождь рода. Но самым приметным в деревне был другой дом – огромный, на высоких сваях и с башней, как церковь. На верхушке башни развевался пук перьев какаду – эмблема рода.

Это было самое интересное учреждение у папуасов – «ум-камаль», что-то вроде нашего клуба. В этом «клубе» жили неженатые мужчины, женщин к нему даже близко не подпускали.

Тут вершились разные дела, происходили советы; сюда приходили гости и путешественники (конечно, только мужчины); тут мужчины проводили все свое время, лежали, курили, пели.

В ум-камале и теперь было довольно много народа, в то время как в других местах деревни не было почти никого.

Бросалось в глаза отсутствие женщин. По улице слонялись свиньи и собаки, беспрепятственно заходя в любую хижину. Тут же разгуливало несколько кур, которых туземцы держат главным образом ради перьев. И больше не видно было никаких примет хозяйства, даже клочка обработанной земли.

Перед многими домами были сооружены небольшие помосты на четырех столбиках. На этих помостах тоже лежали и сидели мужчины – по одному или по нескольку человек. Тут они отдыхали, беседовали. Это были своеобразные домашние клубы для женатых мужчин: в хижине им не давали покоя свиньи и собаки. Сюда женщины тоже не имели доступа, и только в исключительных случаях, в знак особой милости, им позволялось посидеть под помостом.

Вот из лесу подошли две женщины, как видно, мать с дочерью. Одеты они были очень непритязательно: короткая, до колен, юбка из плетеного тростника – и все. На спинах, перекинув веревки на лоб, они несли по большой вязанке таро – растения, которое тут заменяет наш картофель. Вся работа по хозяйству лежит здесь на женщинах. Лошадей нет, и любые тяжести переносятся женщинами таким вот странным способом. На лбу у многих на всю жизнь остается след от веревки.

Дома женщины обрезали коренья таро, обернули листьями и положили в горячую золу. Когда коренья испеклись, их очистили от горелых листьев и растолкли в кашу, смешав с водой. Получился жидкий и липкий клей. Хозяйка поставила его в уголок хижины, а оттуда взяла другой горшок с таким же клеем-кашей, который простоял уже два дня и достаточно укис.

Эту готовую кашу она понесла хозяину, который, сидя на помосте, беседовал с гостем. Они запустили в горшок по три пальца, а чтобы каша не слишком тянулась, намотали ее на руку и принялись неторопливо лакомиться.

Пришла домой и соседка, жена гостя, тоже с вязанкой таро да вдобавок с грудным младенцем на руках. Свиньи, заметив хозяйку, бросились к ней, стали визжать, тереться о ноги, ластиться. Нужно сказать, что папуасские женщины возятся с ними, как важные дамы с собачками.