Софья Радзиевская - Тысячелетняя ночь
— Нет! — Элеонора с мальчиком на руках бросилась между слугами и Гугом. — Отец, скажи же, что нельзя его трогать!
Старый Локслей покачал головой:
— Беглый раб — всегда беглый раб, — сказал он. — А если он спас Роберту жизнь — это ему зачтётся. Схватить его!
Но за спиной Элеоноры уже никого не было. Слуги кинулись по тропинке и через некоторое время вернулись назад, запыхавшиеся и растерянные.
— Ему помогает сам чёрт, господин, — сконфуженно говорили они. — Ты ведь помнишь, что и раньше никто не мог сравниться с ним в беге.
— Дурни, — отвечал старый барон и благодушно повернулся к ним спиной. Но сын его в бешенстве набросился на них с палкой:
— Вы нарочно упустили его! — кричал он. — Клянусь дьяволом, вы нарочно сделали это! Дома я расправлюсь с вами, негодяи! — он вопил и задыхался от злобы, удары его сыпались на слуг, которые не смели от них увёртываться, а остальные рыцари окружили их, помирая от смеха и подавая молодому Локслею советы, заставившие Элеонору вспыхнуть от негодования.
— Перестань, Эгберт, — сказала она, сверкая глазами.
— Я тебе запрещаю это.
Эгберт Локслей действительно опустил палку, но не оттого, что послушался сестры — у него попросту не хватило дыхания. Несколько мгновений брат и сестра стояли друг против друга, такие похожие и такие разные. У обоих были правильные черты лица, большие голубые глаза и золотые вьющиеся волосы. Но тонкие губы горбуна были сжаты с неприятным ехидным выражением, при малейшем волнении нервный тик кривил и подёргивал левую щеку, отчего кривился и левый глаз. Роберт приподнялся на руках матери:
— Дядя Эгберт, — сердито крикнул он. — Гуг мой друг. Он убил медведя, он храбрее тебя! Помнишь, как моя собака Арроу загнала тебя на дерево?
Оглушительный хохот приветствовал это выступление. Рыцари и дамы заливались смехом так же искренне, как и минуту назад, когда палка барона Эгберта гуляла по спинам неудачливых его слуг. Сам старый барон Локслей не выдержал и расхохотался:
— Ну и мальчишка, — говорил он, вытирая глаза. — Не сердись, Эгберт, поймать раба всегда успеем. Расскажи лучше, внучок, что с тобой случилось?
— Сейчас я посмотрю его ногу, — подошедший сэр Уильям протянул руку, и Элеонора передала ему мальчика, — а потом, может быть, и отшлёпаю, чтобы не бегал один по лесу.
Но Роберт слабо улыбнулся и доверчиво прислонился к груди отца. Вспыльчивый и часто жестокий барон Фицус всегда был ласков с единственным сыном.
Рана была неопасна, но болезненна: стрела Гуга пронзила сердце медведицы и, умирая, зверь успел лишь зацепить когтями ногу лежащего мальчика, смял и разорвал нежные мускулы. В те времена, полные крови, каждый мужчина был воином и хирургом. Поэтому, развязав ногу Роберта, все восхитились искусством, с которым была сделана перевязка.
— Клянусь святым Дунстаном, я повешу своего домашнего лекаря и поставлю того лесного бродягу на его место! — весело воскликнул старый барон Локслей. И, наклонившись, осторожно приложил свежие листья к вздувшейся воспалённой ножке внука. Старик искренне считал необходимым поймать взбунтовавшегося раба — того требовал установленный порядок, спорить с которым ему не приходило в голову. Но вполне возможно, что хорошенько отодрав его за побег плетями, он исполнил бы только что данную клятву, не питая к наказанному никакого недоброжелательства. Может ли мятежный раб претендовать на свободу? Ну и расхохотался бы старый барон Джон, если бы кто сказал ему такую нелепицу. Этот весёлый человек спокойно принимал за непреложное дух времени, в котором жил, и оттого его поступки являли собой противоречивую смесь жестокости, которую диктовала среда, и доброты, которую диктовала природа его характера. В детях его эти чувства разделялись: доброта и благородство перешли к дочери, жестокость же целиком досталась горбатому сыну, преумножившись в нём низостью и вероломством.
Губы Роберта побледнели во время перевязки, но, крепко держа руку матери, он не издал ни стона. Единственным свидетелем его слёз был Гуг — больше такой роскоши семилетний Локслей не мог себе позволить. Душой мягок, духом твёрд — истинный сын госпожи Элеоноры.
Эгберт Локслей не принимал участия в заботах о племяннике, он отошёл в сторону и с раздражением ломал ветку орешника. Вдруг кто-то положил руку ему на плечо, он раздражённо обернулся: перед ним высокий и тонкий, в чёрной узкой сутане стоял отец Родульф. Для монаха благородного рода не считалось предосудительным принимать участие в охотничьей потехе.
— Слишком много шума, друг Эгберт, — в обычной своей манере вкрадчиво сказал он. — Стоит ли из-за этого ссориться с сестрой? Пошли Пита и Гека с парой охотничьих собак, след горяч и к вечеру они приведут тебе Гуга со скрученными локтями во двор замка.
— Ты всегда хорошо придумаешь, Родульф, — воскликнул горбун, и улыбка скривила его дёргающиеся губы. — Уж я тебе за это отплачу! — И они обменялись выразительными взглядами. Родственники стоили друг друга.
Глава IV
Полная луна озарила бледным светом деревню и замок, скалы и леса и засиявшую в её лучах болтливую речку Дув. Перед самым рассветом, уже побледневшая и прозрачная, она заглянула в дупло старой липы на вершине одного из холмов большого Роттерштайского леса. В дупле что-то сонно зашевелилось, гибкая тень выскользнула из него и неслышно поднялась на вершину липы, самой высокой и старой в том высоком и старом лесу. Густой туман ещё стлался по долинам, отдельные вершины деревьев выступали из него смутными тёмными силуэтами. День обещал быть тёплым и ясным.
Удовлетворённый осмотром, Гуг тряхнул головой и, подняв руки, поправил ремешок, сдерживающий его длинные волосы. Вот и весь утренний туалет. Впрочем, в те времена даже знатные дамы уделяли мало внимания мылу и воде.
Выглянувшее на смену луне солнце уже застало его в дороге. Мысль о погоне мало беспокоила Гуга, однако он торопился. В полдень он остановился ненадолго, чтобы изжарить в горячей золе костра пару диких голубей (огниво и трут, предусмотрительно спрятанные в колчане, не отсырели), и продолжал шагать, а к вечеру уже весело насвистывал — путь был близок к окончанию.
Но вскоре он замолчал и шёл, посматривая вокруг с некоторым беспокойством: с лесом, жизнь которого ему была близка и понятна, как своя собственная, случилось что-то странное и тревожное. Щебетанье птиц, веселившее его с утра, вдруг сразу и зловеще смолкло. С молчаливой поспешностью птицы проносились над головой в одиночку и стайками — все в одном направлении. За ними по деревьям рыжими хвостатыми мячиками запрыгали белки, из кустов клубками покатились зайцы, заскользили мягкие лукавые силуэты лисиц, а воздух потемнел от крупных птиц. Всё это неслось, прыгало, летело, молча, неслышно, и Гуг на минуту даже остановился, засмотревшись на целое стадо оленей, мчавшихся с закинутыми на спину рогами. Между ними серыми тенями мелькали волки. Их было много в густых английских лесах и они были опасны для человека, но сейчас какая-то невидимая угроза заставляла их мчаться мимо, опустив головы, пугливо озираясь, а один волчонок налетел на Гуга и, задев его мохнатым боком, даже не оглянулся.
Вскоре в воздухе потянуло горьковатым запахом дыма и всё стало ясно. Кляня себя, лесной путник сообразил, как много потерял драгоценного времени, и присоединился к беглецам. Теперь и он мчался по лесу, напрягая все свои силы, задыхаясь, в общей лавине испуганных животных, а едкий, пропитанный жаром и дымом воздух душил, а не освежал его ещё не отдохнувшую от вчерашнего бегства грудь. Наконец он выскочил на довольно большую поляну, пробежал её и в изнеможении остановился, опираясь на разбитое молнией громадное дерево. Верхняя, большая его половина лежала на земле, громадная куча переломанных ветвей скрывала мощный, покрытый мохом ствол. Запах гари становился всё сильнее, Гуг повернулся, чтобы продолжить свой путь, как вдруг что-то серое, вынырнув из чащи, кинулось под кучу бурелома. Оттуда послышался писк. Через мгновение громадная рысь выскочила из-под хвороста, держа в зубах маленького рысёнка. Ещё прыжок — и она вынесла второго, метнулась с ним дальше, но писк первого заставил её остановиться. Свирепые жёлтые глаза рыси наполнились страхом и тоской. Она хватала в зубы то одного, то другого детёныша, прыгала и опять застывала в отчаянии. Клуб дыма вырвался из чащи и покатился по поляне. Рысь взвизгнула и кинулась в сторону, унося одного детёныша, второй — обречённый — жалобно запищал ей вслед. Не раздумывая, Гуг шагнул, нагнулся и быстро засунул рысёнка за пазуху кожаной рубашки. «Смелее, братец, смеете пропадём или вместе спасёмся». И он кинулся бежать что было мочи.
Трудно сказать, сколько времени длился этот изматывающий бег наперегонки с лесным пожаром и чем бы он для него закончился, если б не счастливая передышка: на минуту ветер вдруг подул в обратном направлении и освежил раскалённый воздух. Едва державшийся на ногах Гуг замедлил бег и впервые осмотрелся. Рядом с ним, не спуская с него ярких жёлтых глаз, мягкими скачками бесшумно двигалась старая рысь с рысёнком в зубах, однако она не проявила враждебности, точно инстинктом чувствовала, что вреда её детёнышу человек не причинит. Снова горячий дым хлынул на них сзади, и Гуг снова рванулся вперёд, уже не обращая внимания ни на что. Искры жгли его голую шею, в глазах потемнело, земля ушла у него из-под ног и… с крутого берега он полетел в прохладную воду реки. Вынырнув через мгновение, почувствовал, как отчаянно забился у него под рубашкой захлебнувшийся рысёнок. Вытащив, посадил его к себе на спину. «Держись, братец, — сказал, — кажется, обошлось».
