Павел Мисько - Новосёлы
Генка не боялся.
Дядин этюдник несли я и Павлуша — вдвоём. Шли мы быстро и сожалели: так и не увидели, как пишут этюды!
А дома новости. Рядом с гаражом Женькиного отца лежит гора почерневших досок. А около камня-валуна пусто — пропал щиток с рисунком сквера, одна только ямочка-отметинка осталась. И ещё следы — большие, от взрослой ноги.
Левон Иванович осмотрел эти следы, и лицо его нахмурилось. Сказал, поджимая губы: «Есть люди, а есть и человеки…» — и пошёл домой.
Васе в школу собираться не надо. Он побежал к Галке-девятикласснице. Не к ней, а к её Снежку — чтоб понюхал у камня, «взял след».
Я похлебал молочного супа, схватил портфель — и на улицу.
Вася ползал у камня на коленках, принюхивался к следу сам.
— А что же Снежок? — крикнул я от подъезда. Не было времени подходить.
— Говорит, выходной день у Снежка. Спит. Галка не захотела его поднимать… — и опять нагнулся к следу — не то рассматривать, не то нюхать.
Хэ, не с его носом что-нибудь вынюхать. Тут нужен нос, а не стручок перца…
Полкан с не своим голосом
Как рыли ямки в скверике, я рассказывать не буду. Всё делалось по тому плану, который нарисовал дядя Левон. Он по памяти указывал, где что делать.
Много людей работало — и дяди, и тёти. Один профессор Дервоед не копал, сказался больным. Всё расхаживал вокруг своих досок, рассматривал их и цеплялся к людям: зачем изрыли весь двор? Ни пройти, ни проехать.
А сегодня — воскресенье.
Я ещё и глаз хорошенько не продрал, а уже завопил:
— Ура! Ура!! Ура!!!
Все сбежались к моей кровати. Высунул из спальни-кабинета голову папа.
— Тише! Маринку разбудишь!
— А я уже проснутая… — вышла Маринка из бабушкиной комнаты, сладко потягиваясь. — Женя, ты мой сон видел или ничейный?
— Ур-ра!!! — ещё сильнее завопил я. — Да здравствует Полкан! Сегодня мне папа купит Полкана! Сегодня воскресенье!
— Куплю, только замолчи. И запиши себе на лбу… — ткнул папа в мою сторону чертёжным пером. — Я до обеда работаю, а потом поедем.
— О-о-о, всех собак разберут…
— Не разберут. Ты думаешь, за собаками очередь, как за апельсинами? — повысил голос папа.
— Может, сегодня и вовсе не будет собак, — сказала мама.
— И я поеду собаку покупать! — начала подпрыгивать Марина. Выпуталась из ночной сорочки и голышом забегала по квартире.
Мама с бабушкой бросились её ловить.
— Чтоб до обеда я и звука не слышал про базар! И про собак! — грохнул папа дверью, заперся в кабинете.
— Очи чёрные, очи красные, как люблю я вас! — не давалась Марина в руки бабушки и мамы, пела во всё горло.
Никто ещё не обещал взять её с собой, а уже радуется, дурочка!
Ну что ж, будем терпеть до обеда. Лишь бы поехать… Лучше поздно, чем никогда.
Я вышел во двор. Трое незнакомых дядек стучали топорами, строили из тех чёрных досок гараж Ивану Ивановичу. Сам профессор торчал возле них, как сторож.
Возле гаража Гаркавых стоял «Москвич». Женя накачивал насосом колесо, а его папа что-то заливал в мотор.
— Эй, тёзка! — крикнул Женя. — Хочешь с нами прокатиться?
— Хочу. А куда вы?
— На базар.
Я потеребил ухо: может, ослышался?
— На самый-саменький базар?! Дай честное пионерское.
— Ну, наше вам… Можешь не ехать, упрашивать не стану.
— Ой, а собаку поможешь мне купить?
— Диво какое! Лишь бы деньги — коня можем купить. Привяжем сзади к машине — пусть бежит.
Я пустился домой со всех ног. Начал кричать ещё на лестнице:
— Деньги… давайте! Женя с папой… едут! На базар! Женька поможет мне купить!
Папа дал мне десять рублей. Но тут же стал на стул и прокричал в форточку Жене Гаркавому, чтоб забрал у меня деньги.
Слез со стула и помахал пальцем перед моим носом:
— Смотри же!.. За эти деньги, мне кажется, вполне можно купить хорошую собачку, какой-нибудь малой породы. Лучше щенка — молодых легче обучить.
Сказал! Как будто я сам не знаю. Ого, щенок! Если попадётся хороший щенок, так это будет просто блеск!
Я бежал по лестнице вниз, а из нашей квартиры доносились грохот и визг Марины: «На базар хочу! Хочу на базар!»
Устроила «концерт»…
Около «Москвича» уже вертелись рыжий Вася, Павлуша с Генкой, Серёжа и Жора. Они не помогали Жене, а только канючили:
— Жень, и нас прокати! Дядя Коля, хоть немножко!
— Когда-нибудь, когда-нибудь! Спешим… — отмахивался от них Женя.
Он спрятал насос в багажник, а его папа сел за руль и начал пробовать сигнал: «Пи-ип! Пи-и-ип!» Женя закрыл гараж, нацепил замок и хотел уже открывать дверку машины. И тут подбежала моя мама и Марина. Задыхаются, пальто у Марины надето только на одну руку.
— Ой, возьмите, пожалуйста, и эту плаксу… — Мама и улыбалась дяде Коле, и краснела. — Подняла крик, хоть в окно выкидывайся. Она посидит там в машине, пока вы будете по базару ходить. Ты посидишь, Маринка, правда? Иначе не возьмут…
— Посижу… — шмыгнула носом Маринка.
Женя раскрыл перед ней заднюю дверцу:
— Прошу вас, мадама!
Но «мадама» и с места не тронулась.
— Ах, простите, ваше величество! — Женя дёрнул за переднюю дверцу.
Марина мгновенно забралась в машину. Мы с Женей уселись сзади.
Пацаны пробежали за «Москвичом», а потом отстали. Ноги коротки!
Всю дорогу Марина спокойно сидела возле дяди Коли, глазом не моргнула.
Остановились на улице возле рынка.
— Молодец, Маринка, ты — дисциплинированная девочка, — сказал дядя Коля. — Теперь можешь садиться за руль и вертеть, сколько хочешь. Только больше ничего не трогай, хорошо? Я быстренько куплю картошки, яблок, и мы с тобой ещё покатаемся, пока хлопцы вернутся.
Марина сразу вцепилась за руль, засопела от удовольствия. Дядя Коля вынул ключ от зажигания, и мы ушли.
На рынке отец Жени повернул в одну сторону, мы — в другую.
Нас и в бока толкали, и на ноги наступали. Люди растекались в стороны потоками и ручейками, кружили, как в водовороте. С трудом пробрались с Женькой к столам. Много было столов: короткие и длинные, окрашенные и облупленные, с крышами из розового шифера и без них. А на столах! И яблоки, и помидоры, и огурцы! И ни одного щенка…
Женя сразу купил себе два яблока и мне два, стакан чёрных семечек — половину мне отсыпал.
Потом начались столы с маслом, творогом, яйцами, с ощипанными гусями и курами. Стояли бидоны с молоком, банки со сметаной, кастрюли с мёдом.
Собак никто не продавал…
Вдруг столы кончились, и дорогу нам преградили шеренги людей. Дяди и тёти держали в руках мешки, около некоторых стояли сбитые из деревянных планок и досок ящики-клетки, а в них лежали толстенькие, как Нуф-Нуф или Наф-Наф, поросятки. Мешки тоже шевелились, как живые, повизгивали, иногда в прорванные дырки высовывались розовые пятачки, возмущённо хрюкали: как так, почему одним и свет, и воздух свежий, а им грязь и темень? Сколько можно терпеть такую свинскую несправедливость?
А о чём только не говорят люди на рынке! Одна тётенька взяла у другой яйцо и встряхивает его: «Что это за яйцо? Разве это яйцо? У голубей и то больше!» А тётка, которая продаёт: «А вы какие хотите? Страусиные? Едьте в Африку!»
А вот два дядьки. Один вытащил за заднюю ногу из мешка поросёнка, держит на весу, показывает покупателю. Тот меряет поросёнка пальцами от рыльца до хвостика и возмущается: «На землю опусти, на землю! Что ты его растягиваешь, как гармошку!» А продавец ему на это: «Сами вы балалайка!»
Откуда-то издалека пробивается сквозь многоголосый шум звонкое: «Кро-о-олики! Белые кролики! Анго-о-орские! Почесал — пуховую шаль связал! Платок — молодице, ребёнку — рукавицы! Налетай! Налетай!»
Мне сразу захотелось «налететь», дёрнул Женьку за рукав.
Пробрались сквозь толпу…
Ах, какие это были кролики! Сидели четыре в ящике из-под посылки — беленькие, как снег, с розовыми глазками, с холодными ушами. И совсем не боятся людей — ручные! Жуют травку, смешно шевеля губками.
— Что, малый, нравятся? Пара — десять рублей. Через год можешь иметь пятьдесят, а если повезёт, то и сто. За десятку — сто кроликов! А? Дешёвка! — улыбался добрый дядька.
Я как присел на корточки около ящика, так и расхотел дальше идти.
— Поменял собаку на кроликов? — потащил меня Женя за руку.
Я побрёл за ним. О-ха-ха… И зачем я сказал папе, что хочу только собачку? Можно было ещё и кроликов выпросить…
Там, где конец рынка, стояли, привязанные к забору, коровы и козы. Здесь же продавали птиц, рыбок, а в стороне — собак.
Сначала мы посмотрели «спектакль»: пожилой дядька тащил собаку в одну сторону, а она его — в другую. Собака худущая, взлохмаченная, под цвет грязи, злобно кусала верёвку. Дядька тоже весь какой-то взъерошенный, небритый. «Тише, тише…» — успокаивал он собаку и криво улыбался людям.
