Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

— Первая — Гвенни, — ответил я.

— Да, первая — Гвенни. А вторая — королева. Пер­вая — гораздо ниже меня (так, во всяком случае, считает она сама), вторая — слишком высоко надо мной. Дамы… Их трясет при одном лишь упоминании обо мне, меж тем, как многие из них и голоса-то моего не слышали ни разу. Кавалеры... Ну, этим от меня не нужно ничего, кроме денег и поместий. Джон, родной мой, как бы тебе ни было трудно со мной, не покидай меня! Если ты уйдешь от меня, если ты сейчас уйдешь, я не смогу удержать тебя, но знай: сердце мое будет разбито.

— Милая моя, любимая моя, самая лучшая в мире, как же я тебя покину? Все мои страхи прошли, все мои страхи...

— И ты еще говоришь о страхе после всего, что мы пережили вместе? Полно говорить глупости, милый, хотя, признаться, весь прошедший год таких вот милых глупо­стей мне и недоставало. Дядюшка мой вернется домой менее, чем через полчаса, и сейчас тебе лучше уйти. Я скажу ему, что ты был у меня и что я хочу, чтобы ты снова навестил меня.

С этими словами она поцеловала меня, и я сбежал вниз по широкой лестнице, оглушенный нахлынувшим им меня счастьем.

Глава 54

Джон — уже не прежний Джон

Трудно описать, что творилось со мной в те дни и дол­гое время спустя после нашей встречи. Я отбросил все мысли о будущих трудностях, чувствуя себя счастливей­шим из смертных с самого сотворения мира. Я не думал даже об урожае и о заботах, одолевавших матушку.

Получив от меня письмо с моим лондонским адресом, матушка переслала мне большой запас провизии, деньги и прочее. Капитану Стикльзу она послала полбока вяленой оленины, Лорне — здоровенную гусыню, свежих яиц, бутылку шерри-бренди, а также восемь фунтов свежего домашнего масла. Мне, помимо всего прочего, она прислала длинное письмо со множеством добрых советов, изложен­ных прекрасным литературным языком и переписанных замечательным почерком Лиззи. Если бы я удосужился их прочесть, они принесли бы мне немалую пользу, но я, скользнув по ним глазами, начал читать с того места, где говорилось о том, как обстоят дела у нас на ферме. Ма­тушка сообщила, что некто, узнав, что у Бетти припрятано в чулке целых пять фунтов стерлингов, сделал ей предло­жение. Дуны, как явствовало из письма, вели себя тихо, и несколько окрестных приходов решили кормить их в те­чение всей жатвы, чтобы фермеры, работая дотемна, мог­ли безбоязненно возвращаться домой. Это устроило и тех, и других, избавив обе стороны от лишних хлопот, но Лиззи писала, что, по ее мнению, Дуны едва ли бы утихомири­лись надолго и вели бы себя сейчас тише воды ниже тра­вы, если бы полковник Керк, обнаружив шестерых из них в рядах мятежников, не отправил бы их на виселицу. Из этого же письма я узнал, что Том Фаггус снова дома и почти оправился после своей ужасной раны. Страдания укротили его неуемность, и он дал себе торжественную клятву никогда более не выходить на тропу войны, но от­ныне посвятить свою жизнь неустанным заботам о семье и доме. Никаких других важных новостей в этом простран­ном письме больше не сообщалось, за исключением того, что цены на подковы снова поднялись и что Бетти разбила голову своему ухажеру, ударив его кулаком, набитым монетами. В углу письма было приписано, что небезызвестный сержант Блоксем назначен собирать подати, а также ловить участников мятежа в наших краях.

Лорна пришла в восторг от гусыни, масла и шерри-бренди, а ее дядюшка, граф Брандир, признавшись, что такого шерри-бренди он в жизни не пил, решил поподробнее разузнать у молодого человека из провинции о том, как готовят эту божественную благодать. Благородный джентльмен, престарелый и глухой, так и не разобрался в отношениях между Лорной и мной. Для него я был всего лишь замечательным юношей, вырвавшим Лорну из лап Дунов, которых он ненавидел всем сердцем. Узнав, что двоих из них я вышвырнул через окно, он похлопал меня по спине и заявил, что отныне двери его дома всегда будут широко открыты для меня, и выразил сожаление, что познакомился со мной только сейчас, иначе я мог бы приходить к ним в гости куда как чаще.

Такая доброта со стороны его светлости, как вы понимаете, оказалась для меня более чем кстати, и все же я решил не злоупотреблять его гостеприимством. Что касаем­ся секретов шерри-бренди... Я готов был помочь графу Брандиру всем, чем смогу, и, как оказалось впоследствии, действительно помог, причем дважды, но шерри-бренди был тут ни при чем. Впрочем, обо всем по порядку.

Однажды Лорна, необычайно взволнованная, сказала мне:

— Я расскажу ему, Джон; я непременно должна рассказать ему, Джон! Как низко с моей стороны держать его в неведении!

Я подумал, что Лорна имеет в виду нашу любовь, которую мы уже трижды пытались, если так можно выра­зиться, «вкричать» дядюшке в уши, но он так ничего и не понял, и потому я сказал:

— Хорошо, дорогая, давай попытаемся еще раз.

Лорна взглянула на меня — и глаза ее сказали больше, чем язык. «Господи, какой ты недогадливый!» — прочел я в них. Зная, однако, как я досадую на собственное тугодумие, и в том, что мне приходится обнаруживать его лишний раз, удовольствия для меня, мягко говоря, мало, Лорна тут же пришла ко мне на помощь и сказала подчеркнуто мягким тоном:

— Я говорю о его бедном сыне, Джон. Какая-то неве­домая сила подсказала дядюшке много лет назад, что с сыном стряслась беда, и дядюшка, не надев ничего теплого, не надев даже шляпы, отправился на поиски единст­венного своего детища. Дул пронизывающий ветер, и как раз тогда-то дядюшка и потерял слух. Мне кажется - я верю, — если дядюшка поживет на ферме Плаверз-Барроуз хотя бы месяц, слух вернется к нему. Ему чуть более семидесяти, но разве это возраст? Я надеюсь, ты будешь слышать меня и тогда, когда тебе будет под восемьдесят, Джон.

— Все в руках Божьих, Лорна, но мы, я думаю, еще поговорим об этом, когда обоим нам перевалит за пятьдесят. Я сделаю для дядюшки все, что ты хочешь, но... Пред­ставь, что мне когда-нибудь стукнет семьдесят лет, брр! Ты, впрочем, будешь прекрасна всегда, в любом возрасте!

— Только для того, кто любит меня,— быстро ответила Лорна, комически сморщив лицо, чтобы на ее чистом, безмятежном челе проступили глубокие морщины.— Посове­туй, скажи: должна ли я довести, наконец, до сведения дядюшки эту ужасную новость?

— Вначале мне нужно узнать, в каком состоянии его светлость пребывает теперь и в какой степени горечи и невзгоды повлияли на его рассудок.

— Бедный мой дядюшка до сих пор верит, что в один прекрасный день его горячо любимый сын вернется к нему, так верит, что всю свою собственность переписал на сына. В доме для него приготовлена спальня, а бутылка люби­мого вина Алана всегда стоит в леднике. Дядюшка попро­сил меня сделать для сына пару домашних тапочек, сняв мерку с его башмаков, а если дядюшка узнаёт, что в горо­де появился какой-нибудь новый сорт табака,— дядюшка, к слову сказать, не выносит даже запаха табачного дыма,— он отправляется даже на другой конец Лондона, только бы раздобыть эту диковинку для Алана. Ты знаешь, как он глух, но стоит кому-нибудь произнести имя «Алан» даже за закрытыми дверями, дядюшка тут же раскланивается с гостем, не считаясь ни с какими титулами, и бежит в ко­ридор, и самолично осматривает его с начала до конца, не позволяя делать этого никому другому. Он не верит, что может умереть, так и не повидавшись с сыном.

— Ужасно! — вырвалось у меня.

— Он хочет, чтобы его сын женился на мне, он всю жизнь мечтает об этом. А я... Я должна быть около дядюш­ки и ждать, когда живой и невредимый Алан появится на пороге дома и сделает мне предложение. Вот и скажи после этого, безумен мой дядюшка или нет?

— Лорна, я сам был бы сумасшедшим, если бы назвал безумным того, кто так страстно надеется.

— Тогда скажи, что мне делать,— ведь я-то знаю, что Алан Брандир убит в Долине Дунов.

— Но если ты скажешь об этом его светлости,— сказал я, тщательно взвешивая каждое слово,— ты убьешь его.

— Знаю...— сказала Лорна, тяжело вздохнув. — Поте­рять единственную надежду, когда тебе за семьдесят... Нет, никогда и ничего я ему не скажу.

Так я помог графу Брандиру в первый раз. То, что я сделал после этого, было куда менее важно, но граф, не зная о первой моей услуге, второй моей услугой был по­трясен до глубины души. Я не очень люблю рассказывать эту историю, потому что мое участие в ней вознесло меня на столь головокружительную высоту, что и до сих пор я чувствую некоторое отчуждение между мной и моими друзьями, хотя, видит Бог, я делаю все, чтобы они не сочли меня зазнайкой. И все же, поскольку история эта стала, так сказать, исторической, потому что к ней имел отношение сам король, а также потому, что многие увидели меня в ложном свете (ближайшие соседи — в особенности), я постараюсь, насколько это в моих силах, преодолеть свою неложную скромность и рассказать, как все было на самом деле.