Вениамин Каверин - Два капитана
Сперва она приходила торжественная, церемонная, в платье с буфами и все рассказывала истории — это было, когда Николай Антоныч еще не вернулся. Так, она рассказывала о своей подруге, которая вышла замуж за «попа-стрижака», и как поп нажился, а потом вышел на амвон и говорит: «Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет». Не знаю, к чему это было рассказано, должно быть, старушка находила между этим попом и Николаем Антонычем какое-то сходство.
Но вот однажды она прибежала расстроенная и сказала громким шопотом: «Приехал».
И сейчас же заперлась с Катей. Уходя, она сказала сердито:
— Нужно тактику иметь — жить с людьми.
Но Катя ничего не ответила, только молча, задумчиво поцеловала ее на прощанье.
На завтра старушка пришла заплаканная, усталая, с зонтиком и села в передней.
— Заболел, — сказала она. — Доктора к нему позвала. Гомеопата. А он его прогнал. Говорит: «Я ей отдал всю жизнь, и вот благодарность».
Она всхлипнула.
— «Это последнее, что держало меня в жизни. Теперь — конец». В этом роде.
Очевидно, это был еще не конец, потому что Николай Антоныч поправился, хотя сильный сердечный припадок действительно уложил его на несколько дней в постель. Он звал Катю. Но она не пошла к нему. Я слышал, как она сказала Нине Капитоновне:
— Бабушка, больного или здорового, живого или мертвого, я не хочу его видеть. Ты поняла?
— Поняла, — отвечала Нина Капитоновна… — Вот и отец ее такой был, — уходя, жаловалась она Кириной маме. — Как переломит его — у-у. Хоть под поезд бросай. Фанатичная.
Но Николай Антоныч поправился, и старушка повеселела. Теперь она забегала иногда по два раза на день — увлеклась, и таким образом у нас все время были самые свежие новости о Николае Антоныче и Ромашке. Впрочем, о Ромашке однажды упомянула и Катя.
— Он заходил ко мне на службу, — кратко сказала она, — но я попросила передать, что у меня нет времени и никогда не будет.
— …Письмо пишут, — однажды сообщила старушка. — Все летчик Г., летчик Г. Донос, поди. И этот просто из себя выходит — попович-то. А Николай Антоныч молчит. Распух весь, сидит и молчит. В шали моей сидит…
Несколько раз на Сивцев Вражек приходил Валя, и тогда все бросали свои дела и разговоры и смотрели, как он ухаживает за Кирой. И он, действительно, ухаживал за ней по всем правилам и в полной уверенности, что об этом никто не подозревает.
Он приносил Кире цветы в горшках — всегда одни и те же, так что ее комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю он видел, очевидно, в каком-то полусне, а наяву только Киру и иногда Кирину маму, которой он тоже делал подарки, — так однажды он принес ей «Чтец-декламатор» издания 1917 года.
Время от времени он просыпался и рассказывал какую-нибудь забавную историю из жизни тушканчиков или летучих мышей. Хорошо, что Кире немного нужно было, чтобы рассмеяться.
Так проходили эти вечера на Сивцевом Вражке — последние вечера перед моим возвращением на Север.
У меня было много хлопот — нельзя сказать, что мое предложение организовать поиски экспедиции капитана Татаринова было встречено с восторгом, — или я бестолково взялся за это дело.
Я написал несколько статей о моем способе крепления самолета во время пурги в журнал «Полярная авиация», о дневниках штурмана — для ЦО «Правды» и докладную записку в Главсевморпуть. Через несколько дней, как раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим основным сводным докладом о дрейфе «Св. Марии» на выездной сессии Географического общества.
Очень веселый, я однажды вернулся к себе в первом часу ночи. Я подошел к портье за ключом, и он сказал:
— Вам письмо.
И дал мне письмо и газету.
Письмо было очень краткое: секретарь Географического общества извещал меня, что мой доклад не может состояться, так как я своевременно не представил его в письменном виде. Газета, только что я взял ее в руки, сама развернулась на сгибе. Статья называлась: «В защиту ученого». Я начал ее читать, и строчки слились перед моими глазами…
Глава одиннадцатая. День хлопот
Вот что было написано в этой статье:
1. Что в Москве живет известный педагог и общественник, профессор Н. А. Татаринов, автор ряда статей по истории завоевания и освоения Арктики.
2. Что некий летчик Г. ходит по разным полярным учреждениям и всячески чернит этого уважаемого ученого, утверждая, что профессор Татаринов обокрал (!) экспедицию своего двоюродного брата капитана И. Л. Татаринова.
3. Что этот летчик Г. собирается даже выступить с соответствующим докладом, считая, очевидно, свою клевету крупным научным достижением.
4. Что Управлению Главсевморпути следовало бы обратить внимание на этого человека, позорящего своими действиями семью советских полярников.
Статья была подписана «И. Крылов», и я удивился, как у редакции хватило совести подписывать такую статью именем великого человека. Я не сомневался, что Николай Антоныч сам написал ее, — это и было то «письмо», о котором говорила старушка. Газета была прислана почтой на мое имя.
«…Чорт возьми, а если это не он? — Был уже третий час, а я все ходил и думал. — Вот письмо из Географического общества — это без сомнения он. Еще Кораблев говорил, что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и ругал меня за то, что я рассказал о своем докладе Ромашке. Но и статья — это он! Он растерялся. Катя уехала, и он растерялся».
И мне представилось, как он сидит в старушкиной шали и молчит, Ромашка грубит ему. Это было очень возможно!
«…Меньше всего следовало бы им желать, чтобы меня вызвали в Главсевморпуть и потребовали объяснений! Только этого я и добиваюсь». Я думал об этом, уже лежа в постели. «Позорящего своими действиями…». Какими действиями? Еще ничего не сделано, еще ни с кем я не говорил о нем. Они надеются, что я отступлю, испугаюсь…
Я уже спал, а все думал и думал…
Очень может быть, что если бы не эта статья, я так и уехал бы из Москвы, почти ничего не сделав для капитана. Но статья подстегнула меня. Теперь я должен был действовать — и чем скорее, тем лучше.
Не следует думать, что я был так же спокоен, как теперь, когда вспоминаю об этом. Несколько раз я ловил себя на довольно диких мыслях, в которых, между прочим, прекрасно разбирается уголовный розыск. Но стоило мне вспомнить Катю и ее слова: «Больного или здорового, живого или мертвого, я больше не хочу его видеть», — как все становилось на место, и я сам удивлялся спокойствию» с которым говорил и действовал в этот хлопотливый день.
С утра был намечен план — очень простой; но, пожалуй, по этому плану видно, что мне уже надоело разговаривать с делопроизводителями и секретарями.
1. Поехать в «Правду». Все равно, мне нужно было в «Правду», потому что я должен был перед отъездом сдать обещанную статью.
2. Поехать к Ч.
Эта мысль — поехать к Ч., к знаменитому Ч., который был когда-то героем ленинградской школы, а потом стал Героем Советского Союза, человеком, которого знает и любит вся страна, — была у меня еще ночью, но тогда она показалась мне слишком смелой. Удобно ли звонить ему? Помнит ли он меня? Ведь мы расстались, когда я был учлетом?
Но теперь я решился — что же, он не откажется принять меня, даже если не помнит!
Не знаю, кто подошел к телефону, должно быть, жена.
— Это говорит летчик Григорьев.
— Да?
— Дело в том, что мне очень нужно повидать товарища Ч., — я назвал его по имени и отчеству. — Я приехал из Заполярья и вот… очень нужно.
— А вы заходите.
— Когда?
— Лучше сегодня, он в восемь часов приедет с аэродрома…
Я поехал в «Правду», и на этот раз часа два ждал своего журналиста! Наконец он пришел.
— А, летчик Г.? — сказал он довольно приветливо. — Который позорит?
— Он самый.
— Что же так?
— Позвольте объясниться, — сказал я спокойно…
Это был очень серьезный разговор в кабинете ответственного редактора, разговор, во время которого на стол по очереди были положены:
Последнее письмо капитана.
Письмо штурмана, которое начиналось словами: «Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и здоров».
Дневники штурмана.
Заверенная доктором запись рассказа охотника Ивана Вылка.
Заверенная Кораблевым запись рассказа Вышимирского.
Фотоснимок латунного багра с надписью: «Шхуна св. Мария».
Кажется, это был удачный разговор, потому что один серьезный человек крепко пожал мне руку, а другой сказал, что в одном из ближайших номеров «Правды» будет напечатана моя статья о дрейфе «Св. Марии».
От «Правды» до квартиры Ч. по меньшей мере четыре километра, но только на полпути я вспоминаю, что можно было воспользоваться трамваем. Я лечу, как сумасшедший, и думаю о том, как я сейчас расскажу ему об этом разговоре в «Правде».
