Михаил Колосов - Бахмутский шлях
— Он слесарем работал… — осмелился подать голос Мишка.
— А слесарь, думаешь, шишка большая? Все равно в мазуте ходит. Отец в сенцах раздевался, и ты хочешь так жить? А у Петруниных отец всю жизнь в белом кителе на работу ходит, летом — будто на первомайский парад — весь в белом идет. И получает, слава богу, три семьи можно прокормить. И Федора тянут.
— Не всем же в белых кителях ходить, кому-то и работать надо, — буркнул Мишка. — Дался тебе этот китель… Петрунин! Он и на фронте не был, так что — хорошо?
Петрунины живут через три дома всего. «Но куда уж с ними равняться. Их отец каким-то большим начальником на станции работает, на кителе у него широкие с двумя просветами погоны. Мало того, что он много получает, у них и корова есть, молоко сами каждый день едят, да еще и продают. Там денег — полны карманы. Федор ихний что захочет, то ему и покупают, и у самого всегда деньги. Конечно, так бы и я учился», — думает Мишка.
Мать Федора — толстая тетка, нигде не работает, ходит по улице, как утка, переваливается с боку на бок. Мишка ее побаивался. Но зато Федору, этому рослому, красивому парню, он завидовал. Федор носил чуб с зачесом назад, мать разрешила ему и даже с директором школы спорила из-за этого чуба.
«Сравнила! Таким, как Федор, можно жить!» — отвечает мысленно Мишка матери.
— Что же ты хуже Федора? — продолжает мать. — А он кончит десятилетку, на Пушкина пойдет учиться…
— Что? — не понял Мишка.
— Мать его хвалилась, я, что ли, выдумала? На Пушкина поедет учиться. В Москве будто есть такой институт, где писателей делают, так вот он туда. А ты хоть бы на инженера на какого-нибудь стремился.
— А я не хочу ни на инженера, ни на Пушкина, я хочу быть слесарем, — сказал Мишка.
— Слесарем… — покачала мать головой. — А на слесаря, думаешь, учиться не надо? Тебя и в слесари не возьмут.
Мишка задумался, но ненадолго. Мать резко повернулась к нему, вскрикнула:
— Ну, пойми ты, головушка моя горькая, для тебя я стараюсь, для тебя, а не для себя! Жизни не жалею, учись и больше ничего! Нет! Господи!.. — она вдруг громко зарыдала, Настя бросилась к ней, вцепилась руками в кофту.
Мишка прощения не просил, но про себя думал: «Если примут опять в школу, не буду ничего такого делать, только учиться…»
На другой день мать на работу не пошла, вместе с Мишкой направилась в школу.
Она долго о чем-то разговаривала с директором, пока, наконец, позвали в кабинет Мишку.
С большим трудом директор допустил его к занятиям и предупредил, что он делает это «только ради матери».
Глава вторая
ЛЕНЬКА МОРЯК
Рано утром, уходя на работу, мать разбудила Мишку:
— Встань, сынок, закрой дверь.
Было еще совсем темно, но она уже торопилась. С недавнего времени мать работала в парке отправления товарных поездов, здесь дежурства дневные и ночные — неудобно: дети одни остаются, да и работа не из легких — технический конторщик. Но зато платят больше. С первой же получки это сразу почувствовалось: она купила Мишке ботинки, Насте — варежки…
— Встань, сынок, закрой, — повторила она.
Мишка сквозь сон слышит материн голос, но не может проснуться. Наконец он встает и, натыкаясь на табуретки, идет в сенцы.
— Не забудь купить керосину, деньги на столе. Только пораньше сходи, а то разберут.
Мишка, качаясь, стоит босой на ледяном полу, слушает. Холод жжет подошвы ног, но и это не может его разбудить.
— Есть будете борщ и кашу, в чулане стоят. Подогреете. Да с огнем осторожнее, не балуйтесь. Ну, закрывайся хорошенько. Об уроках помни…
Мишка машинально говорит «ладно», задвигает засов и возвращается в постель.
Мать некоторое время стоит на крыльце, пробует, хорошо ли закрыта дверь, потом подходит к окну, заглядывает в него. В комнате темно и тихо. Вот слабо скрипнула кровать, и снова все замерло. Она постояла еще немного и пошла в предутренней темноте, кутая руки в концы платка.
Дул резкий, пронизывающий ветер, с крыш срывался снежок.
На планерку не пошла — поздно, направилась прямо в контору. Вся смена уже была здесь.
Она поздоровалась, стряхнула у порога с себя снег, подошла к столу, стала готовить свой фонарь.
Между сменами всегда было небольшое затишье, в это время люди успевают перекинуться шутками, сообщить новости. Но это продолжается недолго, всего несколько минут, а потом начинали трещать телефоны: поезда мчались по всем направлениям, они не любят стоять, им давай дорогу…
— Что, мать, невеселая сегодня? — спросил у нее старший конторщик. На работе ее все называли ласково — «мать». — Опять сын натворил что-нибудь?
— Мало ли у матери забот, если она мать… — улыбнулась, хотела перевести разговор на шутку, не любила говорить о своих бедах.
— Замуж надо выходить, — полушутя-полусерьезно сказал старший конторщик.
— У всех одно, — отмахнулась, зажгла фонарь, проверила карандаши, взяла книжку натурных листков, стала подкладывать копирку.
Раздался звонок телефона.
— Начинается, — сказал старший конторщик и снял трубку. Он записал что-то на бумажку, объявил: — На седьмой путь тянут Волноваху. Отправление в семь пять. Кто готов?
В смене работало три списчика вагонов, но мать никогда не выжидала, когда кто-то откликнется.
— Я пойду, — сказала она, взглянув на часы: было без двух минут семь.
— Давай, Ковалева!
Она вышла из комнаты. Было еще темно, снег валил мокрыми хлопьями, фонари на высоких ажурных столбах светили тускло.
В парке поездов не было, только на пятом пути стоял состав — он должен отправляться в семь ноль-ноль. Паровоз уже прицеплен.
Взглянула на светофор — горел красный сигнал — и не стала искать тормозной площадки, нырнула под вагон.
Шестой и седьмой пути были свободны, и она побежала вдоль линии в сортировочный парк. На ходу подумала о доме: все ли там в порядке? Вспомнила, как сидела в кабинете директора, как он ей рассказывал о проделках Мишки. Заходили учителя, добавляли, сокрушенно качали головами. Девочек обижает, уроки не учит… Она сидела, слушала, сгорала от стыда.
Вспомнила обо всем, и даже сейчас стало стыдно. «Воспитывай его, — горько подумала она. — Что он вот там делает? Разве уследишь…»
Впереди блеснули два фонаря: тендером вперед паровоз, пыхтя, тащил состав. Он обдал ее паром, медленно прошел мимо. Она взяла под мышку фонарь, начала списывать номера вагонов. 11832433, 12438120… Кроме номеров, она делала отметки: «п» — пульман, «кр» — крытый, «т» — вагон с ручным тормозом.
Писала она быстро, голова то поднималась, то опускалась: взглянет на номер — и тут же в листок запишет, взглянет — запишет…
Не сразу научилась этому, на первый взгляд несложному делу. Сначала она, как когда-то учили в школе, разбивала число на сотни, тысячи. Потом читала — одиннадцать миллионов восемьсот тридцать две тысячи… И, пока записывала, вагон уходил, за ним уплывал второй, а она, записав первые цифры, забывала последние. Но ее научили. Оказалось, здесь не нужны ни миллионы, ни тысячи. Нужен номер. А чтобы его схватить глазами и записать с одного раза, надо число разбить на несколько частей: 11-832-433, 1-325-006… Так легче.
Теперь она знала, что пульманы имели восьмизначные номера, крытые двухосные вагоны — шестизначные, маленькие прибалтийские вагоны — трехзначные… Это облегчало работу.
Все быстрее идет поезд, все чаще склоняется и вскидывается голова — вверх-вниз, вверх-вниз, все торопливее бегает карандаш.
Мать сначала медленно шла рядом с поездом, потом, чтобы успеть, побежала и продолжала писать на бегу. Но поезд уже набрал такую скорость, что за ним трудно угнаться, и она, взяв книжку и фонарь в одну руку, другой схватилась за скобу тормозной площадки, прыгнула на подножку. На перекошенной подножке лежал мокрый снег, мать поскользнулась и, чтобы не упасть, бросила фонарь и книжку, вцепилась в скобу обеими руками. Резко тормознув, поезд остановился, она по инерции качнулась вперед и ударилась боком об угол вагона. Отпустив скобу, соскочила на землю, подняла фонарь, книжку. Фонарь не разбился, но погас. «Ладно, — подумала она, отряхиваясь, — обойдусь без него: уже светает, можно и так разглядеть номера». И она принялась за работу. Если не могла рассмотреть номер на корпусе вагона, нагибалась и списывала его с рамы.
Состав был длинным — восемьдесят шесть вагонов. Но вот наконец и последний. Она взглянула на номер и пошла в контору, записывая на ходу.
Сердце до сих пор не могло успокоиться — испугалась, когда поскользнулась на подножке. Сразу вспомнились дети — Настя, Мишка. «Ох, Мишка, Мишка…» — думала она.
В этот момент пронзительно заревел свисток. Она вздрогнула, остановилась. Мимо, шипя и лязгая железом, прошел паровоз. Машинист, высунувшись из окошка, громко крикнул:
