Василий Никонов - Сабля Лазо
Права Павлинка, ничего не скажешь. А если скажешь, разве поймет? Правильно маманя говорит: «Сыт голодного не разумеет».
— Батяня мой, если хочешь, не о себе — о всех людях думает. Прискачут семеновцы — полдеревни пересекут, кого в расход пустят. Нешто они партизаны?
И Тимка верно говорит. Вот и пойми, где правда?
Думает Павлинка о том, о сем. По совести разобраться, ни ее мать, ни Тимкина не виноваты, что война идет. А кто виноват? Отец говорит — красные, Тимка долдонит — белые. А все-таки страшно, если пол-Межгорья пересекут.
— Ладно, Тимка, о семеновцах я тебе кой-што скажу, — решает Павлинка. — Только чур-чур! Клянись по всей правде, самым што ни на есть святым.
— Честное солдатское! — выпаливает Тимка.
— А про бога почему не говоришь?
— Батяня сказывает, бога нет.
— Ой, Тимка, грех какой!.. Ну, слушай: отец Григорий Брянцеву бумажку пишет, список по-ихнему. В той бумажке сказано: кого пороть, кого к стенке поставить — расстрелять, значит. Брянцев говорит, што Межгорье наше — самое партизанское гнездо, и его, мол, разорить надо.
— Еще што?
— Больше ничего.
«Так, — соображает Тимка, — надо батяне передать. Записку написать, в бересту ее — и в пещеру, как договорились...»
— Слушай, — спохватывается Тимка, — когда семеновцы в Межгорье собираются?
— Не знаю.
— Эх, ты! Это ж самое главное. Узнать можешь?
— Как? — удивляется Павлинка.
— Ну, может, проговорятся по пьянке. Маманю спроси. А попову бумажку не достанешь?
— Зачем?
— Партизанам отдать. Сходи к попу, разведай.
— Ага, сейчас разбегусь! — сердится Павлинка. — Приду к батюшке, ручку протяну: «Отец Григорий, дайте ту бумажку...»
Верно Павлинка говорит, не подумал он. Вот если б подсмотреть, куда поп бумажку положит. А как подсмотришь? Не будешь день-деньской под окнами сидеть.
— Ты про Тихона не слыхала, Павлинка?
— Про какого Тихона?
— Брянцев твоему отцу говорил: Тихон, Тихон — и больше ничего.
— Не слыхала...
Мало что выведал Тимка у Павлинки. То ли боится она, то ли в самом деле не знает. Придется самому покумекать.
— Павлинка-а!..
Это Дарья Григорьевна кричит. Ребята мигом вскакивают с колодины.
— Не бойся, никогда тебя не выдам, — прощается Тимка. — Пороть, стрелять, жечь будут — ни словиночки не скажу.
— Иди, иди! — Павлинка шутливо хлопает его по спине. — Ты у нас герой известный.
— Ой, больно, Павлинка!
— Извини, забыла.
— Ничего, до свадьбы заживет, — улыбается Тимка. — Покедова!
Тревожно спалось Тимке в эту ночь. Записку свою он в пещеру отнес. Да мало ли что может случиться? Пещеру не найдут или Копач где-нито подкараулит. А вдруг вот-вот семеновцы в село ворвутся? «Подавай, скажут, поп, ту бумажку, по которой стрелять и вешать!»
И начнут по селу рыскать, всех подряд таскать.
Как ни крепился Тимка, пришлось все мамане рассказать. Не может один управиться. Кирька не помощник, Павлинка не совсем сознательная. Верно, что не отряд — две калеки с половиной.
Татьяна Карповна внимательно слушает, не перебивает. К глазам фартук подносит. Молча притянула сына к груди, крепко поцеловала.
— Не тревожься, Тимошенька. Авось не пропадем. Спи.
Хорошо ей говорить — спи. Не ей батяня задание дал...
Два дела не дают покоя Павлинке. Первое — как узнать про семеновцев, когда в село собираются; второе — как у попа список стянуть.
Сказала она Тимке, что не хочет к попу идти, а теперь вот подумала: зря сказала. Жалко ей межгорских, сама на себе плетку испытала.
Брянцев с Копачом с утра забутыливают. На десять рядов все меж собой пересудили.
Сидит Павлинка на крылечке, солнечные зайчики пускает. Старое зеркало, облезлое, а хорошо солнце ловит. То на Полкана наведет, то на Рыжуху однорогую. А тут возьми да в окошко на Брянцева пусти. Щурится Брянцев, мигает лупоглазо, понять ничего не может. Наверно, думает, чертики в глазах золотятся.
Сидит Павлинка, пускает зайчиков, а сама размышляет, как к батюшке подкатиться. А когда долго размышляешь, обязательно что-нибудь придет в голову.
Вот и сейчас пришло.
Входит Павлинка в комнату, будто косынку забыла, и так, между прочим, говорит отцу, что, мол, ими отец Григорий интересуется. Сказала и — от ворот поворот.
Копач мигом за эту нитку цепляется. А ну, кричит, зови сюда батюшку, хватит ему трезвенником быть. Да што б нес то, что обещал.
— Ладно! — кричит с порога Павлинка. — Скажу-у!
Отец Григорий как раз в церковь собирался. Как услышал, что зовут его дружки-приятели, и про то, что нести нужно, — позеленел с испугу, засуетился, из комнаты в комнату забегал. Шкатулки перебирает, из одной в другую что-то прячет. А потом на божницу полез, вроде лампадку поправить.
Матушка Серафима, толстая, будто квашня на выходе, за ним семенит, пухлые руки ломает: «Одумайся, отец Григорий! Красные придут — непременно за то повесят».
До тех пор не успокоилась, пока отец Григорий не пообещал ничего Брянцеву не сказывать, никакой бумажки не давать.
— А идти надобно, — убеждает себя поп. — Меж двух огней горю. И нет паче спасения, как на небеси. Аминь!
Павлинке то и надо было. К матушке у нее особый подход. «Давайте, матушка Серафима, полы вымою». — «Вымой, чадушка, вымой, а я ужо чаем с вареньем попотчую». — «А вы погуляйте пока». — «Чего ж мне гулять, я в горенке полежу. В горенке у нас чистенько, ничего там не надо».
Только Павлинка за тряпку взялась, Тимка на поповский двор прикатил. Увидел попадью, поклонился, поздоровался. «Не надо ль, матушка Серафима, дровец наколоть!» — «Как же не надо, вон чурбаков сколь навалено».
Переглянулись Тимка с Павлинкой — и ну поповский дом обихаживать. Она пол голиком шоркает, он чурбаки на мелкие части крошит. А тут Кирька подоспел.
— Ты чево, Кирьян? — вытирает лоб Тимка. — Случилось што?
— Ничего не случилось. Иду мимо, смотрю, топором тюкаешь. Дай, думаю, дружку подмогну. За сколь подрядился?
— За так с четвертаком, — подмигивает Тимка. — На-ка помахай, мне в дом сходить надо.
— Слушай! — Кирька тянется к Тимкиному уху. — Говорят, поп донос написал на всех, кто партизанам помогает.
— Слыхал.
— Вот бы тяпнуть.
— Хорошо бы, — соглашается Тимка. — Ну, ты коли дрова. Мы поищем.
— С кем?
— С Павлинкой.
— И она тут?
— Тут. Полы моет.
— Поди ж ты! — крутит картузом Кирька. — Не сговаривались, а разом прикатили.
— Потому и пришли, што своих жалко.
Тимка вроде попить пошел. Берет ковш, лезет в кадку. А в ней воды на самом донышке. Гремит ковшик по пустому дну, попадью будит.
— Што ты там, Павлинушка?
— Спите, матушка, спите. Я сейчас по воду сбегаю.
А сама на божницу глазами показывает.
— Што там? — не понимает Тимка. — Лампадка тухнет?
Павлинка ничего не говорит, все руками показывает. Догадался Тимка, к божнице тянется. А божница высокая, не достанешь. Хоть на цыпочках, хоть как. Нужно стул иль табуретку подставить.
Надо бы Павлинке стул поднести, а ее страх взял — бога вспомнила. Смотрит на нее дева Мария, скорбно так, жалобно, вот-вот слезы покатятся. Мерещится Павлинке, будто дева Мария головой покачивает, губами шевелит: «Бога побойся, Павлинка, гореть тебе в геене огненной!»
Не помнит она, как за дверь выскочила, калиткой хлобыстнула. Бежит, сама не знает куда. У Тургинки едва очнулась.
Оглядывается — Кирька рядом стоит, за рукав тянет.
— Чего ты, Павлинка. Иди полы домывать. Неровен час — попадья хватится.
Идет Павлинка, а ноги будто ватные, не слышно их. Губы словно молоко с водой. Все молитвы со страху забыла.
— Што Тимка делает?
— Тимка — тю-тю! — смеется Кирька. — Ищи ветра в поле. И бумажка тю-тю. Поняла?
— И ты знаешь?
— «Знаешь», — выпячивает живот Кирька. — Никакую тайну от меня не спрячешь.
— Тогда идем, — торопит Павлинка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ТАЙГЕ
У Кирьки мать тяжело заболела. С каждым днем ей все хуже и хуже. Бабушка не дремлет возле дочки. Подслеповата бабушка, ощупью по избе ходит. Кирьку всяко ругает: никогда варнака дома нет.
Ни ворожба, ни травы не помогают мамке. Сохнет и сохнет. Криком кричит, особо когда солнце на закате. Голову, говорит, ломит, сердце останавливается.
Отец вторую неделю без хлеба сидит. Бабушка одного Кирьку в тайгу гонит. А Кирька боится. Тайги боится, волков, дезертиров. Их, сказывают, по лесам — тьма-тьмущая.
Просит Кирька Тимку вместе к отцу сходить. Тимке не очень-то хочется, но товарищу надо помочь.
Губановское зимовье на Гремучем Ключе стоит, дорога туда до Сенной пади проложена. В другую сторону от Каменного хребта, от маньчжурской границы. Верст пять в тайгу идет, если не больше. Остальные двадцать — тропой шагать надо. По топям и гарям, через хребты и речушки. Кто не знает, мигом заблудится.
