Борис Бондаренко - Остров
Говорила Дарья Андреевна все быстрее, словно торопилась куда-то, на Василенчиху не смотрела, поднялась из-за стола, опираясь руками о края его, и пошла к полочке, за письмом, стала разворачивать его. И говорила, не смея взглянуть на Василенчиху, протягивала ей листок:
– Вот, смотри, шесть дней как письмо пришло, да неделю в дороге было...
Молчала Василенчиха, опустила голову, смотрела на свои черные руки с безобразно вздувшимися узлами вен. И Дарье Андреевне пришлось самой взглянуть на нее, и тогда она медленно опустилась на стул, но не всем телом, а присела на краешек, словно только на минуту, а потом встать и идти куда-то.
– Ну, говори, какая еще беда у меня...
Молчала Василенчиха. По дороге к Дарье Андреевне раздумывала она, как бы получше сказать свою страшную новость – и ничего придумать не могла. А сейчас совсем потерялась. Дарья Андреевна повторила:
– Не молчи, Ивановна, говори... Что за беда у меня?
И Василенчиха сказала:
– Нет больше твоих сыновей, Дарья. Утонули.
Ко всему готовилась Василенчиха в эту минуту. Ждала, что Дарья Андреевна закричит, забьется в плаче, обеспамятеет, как бывало раньше при известии о гибели других ее сыновей и мужа, как было и у нее самой. Но Дарья Андреевна молчала, даже не шевельнулась, и Василенчиха подумала: не поняла, что ли? И повторила:
– Утонули... Вот письмо.
И положила письмо перед собой.
– Кто утонул? – спросила Дарья Андреевна, не сводя глаз с письма.
– Сыновья твои.
– Да ведь не оба же... – подняла на нее глаза Дарья Андреевна. – Кто утонул – Геня или Коля?
Потом не раз будет Дарья Андреевна вспоминать эту минуту – и сама никак не сможет понять, почему она сказала так. А Василенчиха отшатнулась от ее глаз, словно от страшного видения, тяжко кинула:
– Оба, Дарья, и Геня, и Коля...
– Оба... – сказала Дарья Андреевна и потянулась рукой к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу теплой вязаной кофты. Дышать теперь можно было свободно, но она дернулась от боли, пытаясь вдохнуть – воздух натолкнулся на какую-то плотную горячую преграду, ставшую у нее в горле. Дарья Андреевна захрипела и, пугаясь этого хрипа, стала расстегивать оставшиеся пуговицы, хотя они никак не могли мешать, но она не понимала этого и расстегнула все до одной. Василенчиха встала, опрокинув стул, кинулась за водой, но Дарья Андреевна не понимала, зачем ей вода, отталкивала ковш слабой рукой и не слышала, как говорила ей Василенчиха плачущим голосом:
– Да испей ты, ради Христа, задохнешься ведь... Испей, Дарья...
Выпила Дарья Андреевна.
Василенчиха стояла над ней, широко расставив руки, и была похожа сейчас на старую безобразную ворону, в этой черной шали, с коричневыми морщинистыми руками-крыльями, готовыми подхватить падающее тело Дарьи Андреевны. Но Дарья Андреевна не упала. Она выпрямилась на стуле, сказала Василенчихе:
– Сядь.
И потянулась за письмом, но прочесть не могла – горячо и больно было смотреть на ровные печатные буквы, и она отдала письмо Василенчихе.
– Читай.
Василенчиха стала читать по складам.
Сообщалось в письме, что во время десятибалльного шторма, сопровождавшегося двадцатиградусным морозом, траулер СРТР-508 «Малома» начал обледеневать, и несмотря на то что команда в течение двух суток мужественно боролась со стихией, обкалывая лед, надстройка отяжелела настолько, что судно перевернулось, и вся команда – двадцать три человека – погибла. Еще сообщалось, что личных вещей Н. и Г. Харабаровых в камере хранения межрейсового дома отдыха моряков, где они проживали до выхода в море, не оказалось, а деньги, заработанные ими и причитающиеся по страховому полису, будут высланы Дарье Андреевне в течение двух недель.
И еще было в письме, что Управление тралового флота, местком, партком, комсомольская организация и все товарищи по работе скорбят о трагической гибели Н. и Г. Харабаровых и шлют Дарье Андреевне свои искренние соболезнования.
В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.
Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:
– А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?
– Про обоих...
– Как же про обоих... – не понимала Дарья Андреевна. – Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.
– Все прочла, – давилась слезами Василенчиха. – Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет...
– Зачем же плакать-то, – сморщилась Дарья Андреевна. – Ну, один утонул, так я о нем потом поплачу... Да ведь другой-то остался, ты только скажи, кто – Геня или Коля?
– Да ведь они вместе плавали, Дарья, что ты говоришь? – все больше пугалась Василенчиха глаз Дарьи Андреевны и странных ее слов.
– Что ж с того, что вместе... Так это и хорошо, что вместе, – просветлела она вдруг лицом и почти с радостью сказала: – Вот потому и не могли оба утонуть, раз вместе... Один кто-нибудь... Как же так – оба?
– Да ведь все утонули, двадцать три человека, тут же пишут.
– Все? – поразилась Дарья Андреевна и заторопилась: – Как же так – все? Ты же про одного читала... Я вот только не дослышала, про кого – про Геню или Колю...
– Все, Дарья, все... Корабль перевернулся, все утонули.
– Ну, пусть все, – легко согласилась Дарья Андреевна. – Но кто-то же да остался, Геня или Коля... Не могли оба утонуть...
– Оба, Даша, оба...
– Как же так – оба? – смотрела на нее Дарья Андреевна светлыми непонимающими глазами. – Да разве ж это можно? За что же так бог наказывает меня? Ну, на фронте трех убило – так ведь война была, у всех убивали, у тебя вон тоже трех убили... Григорий погиб – так не у меня одной мужа убили, у всех убивали... А сейчас-то ведь не война... Ну, утонул там кто-то, Геня сам говорил, что так бывает, да ведь не оба же. Маша, не оба? – допытывалась Дарья Андреевна и все пододвигала листок Василенчихе, просила: – Ты читай, хорошо читай. Не может быть, чтобы оба, – убежденно трясла она седой головой и совала листок Василенчихе, умоляла: – Читай, Маша, ладом читай, я бы сама, да вот не вижу что-то...
«Рехнулась», – подумала Василенчиха, взяла листок и снова стала читать, слово в слово. Читала громко, выговаривая каждую букву. Слушала Дарья Андреевна, молчала. А когда Василенчиха кончила читать, спросила:
– А не пишут там – не пьяные были, когда утонули?
– Дарья, да что ты, опомнись! – закричала Василенчиха, и Дарья Андреевна вздрогнула, испуганно посмотрела на нее:
– Чего ты кричишь? Не глухая я.
И оглядела избу так, словно впервые видела ее – широко раскрытыми, непонимающими глазами. Наткнулась взглядом на часы, стала вдруг пристально всматриваться в них – и торопливо встала из-за стола:
– Батюшки, шесть часов уже... Ну, иди, Марья, спасибо тебе на добром слове.
– Да как же ты одна-то будешь?
– Ничего, ничего, я спать лягу, – говорила Дарья Андреевна, снимая с вешалки пальто Василенчихи.
– Не гони ты меня, ради Христа, дай мне еще посидеть, – просила Василенчиха, но Дарья Андреевна не слушала ее, приговаривала:
– Иди, иди, поздно уже, спать надо.
Василенчиха не уходила, стояла на пороге, с тревогой глядя на нее, и Дарья Андреевна рассердилась:
– Да иди же, что стоишь? Вот беда-то еще с гостями, приходят незваные, а потом не выпроводишь их... Ступай, нечего тебе здесь делать.
И Василенчиха ушла, роняя на снег крупные редкие слезы.
Дарья Андреевна вышла в сени, заперла за Василенчихой дверь на два крючка, заложила засов, и так боялась она, что кто-то еще может прийти к ней, что подкатила к двери тяжелую кадушку с капустой. Вошла в дом, стала задергивать занавески на окнах, проверяя, не осталось ли какой щелочки. Убрала со стола посуду, аккуратно, как делала это всегда, сложила ее в шкафу. Тонким голосом ныл в углу забытый самовар. Дарья Андреевна заглушила его, постояла немного, вспоминая, что еще нужно сделать. Глаза ее жгло сухим горячим огнем, и не только плакать она не могла – глаза высохли настолько, что больно было моргать, и она, щурясь, добрела до стола – и упала на него, раскинув руки широким крестом, цепляясь за его твердые деревянные края. И только тут поняла она то, чему до сих пор отказывался верить ее помутившийся разум, – что нет больше ее сыновей и никогда уже никого не будет у нее.
7
Через две недели, как и было обещано в письме, прислали Дарье Андреевне деньги. Прибыли они в село в сопровождении молоденького милиционера, насквозь промерзшего в брезентовом «газике». Милиционеру и раньше приходилось сопровождать деньги, и суммы случались значительно большие, чем эта, – но то всегда бывали деньги казенные, направлявшиеся из банка в учреждения, и он спокойно и равнодушно сдавал их кому следует, отмечал документы и уезжал. А сейчас он не переставал удивляться тому, что такая сумма причитается не какой-то конторе, а вполне конкретному лицу, Дарье Андреевне Харабаровой, и он дорогой мучительно раздумывал о том, почему ей прислали так много и что можно купить на эти деньги. Получалось, что купить можно очень много самых разных вещей, хватало и на машину, и на гарнитур, и на самый дорогой телевизор, и на десяток костюмов, и на множество всякой мелочи вроде ботинок, сорочек, галстуков, и все еще оставалось на несколько лет спокойной безбедной жизни, и милиционер не переставал удивляться и говорил себе: «Надо же, как везет людям...» И ему не терпелось узнать, кто же такая эта Дарья Андреевна Харабарова, молодая или старая, и посмотреть, как она будет получать эти деньги, и интересно, знает ли она о том, что ей должны прислать столько. «Если не знает – вот будет радость», – думал милиционер и попытался представить, что почувствовал бы он, если бы вдруг получил такую кучу денег. Но представить это было трудно... И он трогал левой рукой тяжелую инкассаторскую сумку", а правой – кобуру пистолета и весь сжимался от холода.
