Иштван Фекете - Терновая крепость
Конец!
Время истекло. Оно принесло то, что могло принести, и унесло с собою, что могло.
Синяя даль стала сразу и печальной и таинственной, а крики птиц в вышине предназначались уже не им. Хижина тоже больше не принадлежала им.
Да и Матула стал другим, потому что старик остается, а они уезжают.
Кончилось, кончилось лето!
Плотовщик сложил письмо и отдал его Кряжу.
— На, Кряж, сохрани его на память, раз тебе нравится этот стиль.
Потом и он откинулся на спину и стал смотреть на покрытую паутиной обрешетину, на золотистую камышовую крышу, на осу, ищущую, где бы пристроиться, может даже уже на зиму. На зиму, когда в заснеженных камышах шныряют лисы, а над замерзшей гладью воды кружат северные птицы; в Будапеште в эту пору сметают снег с тротуаров, а Простак, просунув морду сквозь перила, с интересом взирает на снежинки и чихает, когда они попадают ему на нос.
Когда они проснулись, было уже далеко за полдень. Небо затянули тучи, и камыши окутал белесый туман. Ребята проснулись, но не пошевелились, не сказали друг другу ни слова. Мысли, которые занимали их перед сном и которые родились сейчас, как бы встретились с кольцами дыма из трубки Матулы, улетели в ничто.
— Я вот подумал, что ваши удочки я приведу в порядок и сохраню до будущего лета.
«До будущего лета», — подумали ребята. И оно казалось томительно далеким!
— Я их слегка смажу, чтобы не портились. Правда, и на рождество можно ловить щуку.
— На рождество?
— Конечно! Подо льдом. Вот это стоящая рыбная ловля! Прорубаешь лунку, садишься на связку камышей и следишь за поплавком. Щуки в эту пору страсть как голодные, потому как малые рыбешки спят в иле. А щуки — те нет, не спят. А потом зимой на лис хороша охота.
— На лис?
— На них. Но в камышах надо держать ухо востро. Иногда выгоняют лису, а на тебя бежит вместо нее дикая кошка. Тут как-то подстрелили одну, громадную, прямо как тигр. С ними шутки плохи: попробуй подойди, пока не издохнет, она так тебя изуродует…
Тут мысли ребят распростились с настоящим, с хижиной и скорой необходимостью собирать вещи, и под умелым водительством Матулы понеслись навстречу зиме.
— Еще четыре месяца, — проговорил Дюла. — Почти четыре месяца.
— Э-э, пустяки, — махнул рукой Матула. — Это пустяки. До железной дороги — на санях, а Нанчи даст столько одеял, что все и не понадобятся.
— Приедем, Кряж?
Кряж пощупал лоб (шишка стала заметно меньше) и сделал такой жест, будто считал этот вопрос совершенно излишним, даже бессмысленным. Чтобы он — и не приехал?!
— Дядя Иштван тоже звал меня на лето. Практикантом.
— Тоже? — улыбнулся Плотовщик.
— Да, и он тоже! — и Кряж воинственно посмотрел на своего друга.
В доме Саняди такая чистота, что хоть на полу ешь, — сказал Матула, желая разрядить атмосферу. — А потом, если кто Белу от души приглашает, так другим нечего вмешиваться.
— Да я и не вмешиваюсь. И Бела это знает.
— Нечего вмешиваться, — повторил Матула. — А дружба все равно остается дружбой. Если она настоящая.
— Настоящая, — убежденно подтвердил Кряж.
Стемнело в этот день раньше обычного. Царство камышей словно прощалось с ним: птичий гомон стих, а звезды в небе куда-то пропали. Плотные облака, казалось, не приплыли издалека, а родились прямо над зарослями. Дым робко и лениво завивался над костром и рассеивался среди кустов. Языки пламени не прыгали весело, как обычно, а посылали искры вверх в темноту, и те парили под облаками, отбрасывая красноватые отсветы, проникавшие даже в хижину, где никто уже не говорил о том, что было, и лишь о том, что будет.
— Завтра вы еще можете порыбачить и поохотиться, словом, займетесь чем хотите, а я пока буду укладываться, — сказал Матула. — Правда, погода на дождь повернула. Дым низко стелется.
— А я и не чувствую, — задумчиво проговорил Дюла. — И сейчас не чувствую.
— А этого так сразу не почувствуешь. И это уже не летние грозы, а осенняя хмарь. Осень приходит тихо, так что сразу и не заметишь. В этих тучах даже молния отсыревает… Н-да, а ты, Кряж, давно обещал показать фотографию, — сказал старик, взглянув на Белу.
— Совсем позабыл, дядя Герге, — начал оправдываться Кряж, — я хотел, да как-то все откладывал. Вот она.
Матула долго смотрел на фотографию дяди, ставшего из кочегара доктором, воспитателем юных магараджей и знатным охотником.
— Красивый мужчина… Это у него что ж, на каждый день такая одежда?
— Думаю, что да.
— Конечно, каждый одевается, как ему нравится… — И Матула отдал Кряжу фотографию.
— Есть и такое фото, где он сидит на слоне, но я не взял его с собой.
— А жаль. На ней-то он, наверно, и вовсе хоть куда.
— Он и деньги посылает.
— Чего бы ему не посылать-то, коль у него свой слон. А тебя к себе не зовет?
— Сколько раз уже звал. Но раз я решил стать агрономом, то лучше уж мне остаться здесь, дома.
Матула улыбнулся одними глазами и проговорил:
— Оно конечно.
Дюла же нарочно отвернулся и, глядя в небо, молчал, понимая, что Кряж сегодня особенно чувствителен и обидчив.
Они оба молчали, но их мысли обрели форму и на черной доске вечерней темноты написали одно слово: «Кати!»
— Вот такие дела, — нарушил молчание Матула, но не стал уточнять, каки «же они «такие». Ведь говорить об этом бессмысленно, потому что такими они были и будут до тех пор, пока в мире будет существовать первая юная любовь…
Потом они снова молча сидели и ждали, когда совсем наступит вечер. Туман стал более плотным, но затем вдруг начал редеть, словно пожирая своими влажными парами свое же собственное ленивое существо.
— Пойду подложу дров в костер, а то мы уже и друг друга не видим, — сказал Плотовщик, вставая.
В этот вечер костер сначала дал о себе знать запахом, а потом уже светом. Дым выползал из-под сырых веток так медленно, словно стыдился своей бескрылости, и только тогда начал подниматься, когда языки пламени подбросили высоко вверх дымчатую пелену, в которой они родились. Пламя стало разгонять и туман, образовав большую дыру в мягком пологе испарений. Сырые дрова шипели, иногда даже жалобно стонали, как муха, попавшая в тенета паука; и, пока дрова в костре не превратились в тлеющие угольки, перед дверью хижины проносились сияющие воспоминания о лете.
— Что ж, — поскреб подбородок Матула, — сейчас и не грех перекусить.
Кряж вынес известную нам столовую доску, Плотовщик накрыл на стол, Матула поджарил сало, и, когда горечь расставания была развеяна беспечной бабкой-сытостью, Кряж вспомнил, что в Индии нет снега и что там вообще не знают, что такое зима.
— А чего ж тут хорошего? — проговорил Матула. — Ничего хорошего в этом нет. Разве можно радоваться, если у тебя всегда будет набит живот? Или, к примеру, у тебя всегда новая одежда, или солнце станет светить днем и ночью, круглый год? Чего ж тут хорошего?
— Дядя пишет, что дожди там когда начинаются, так льют целый месяц подряд. А снега не бывает.
— Ну вот видишь! Только, наверно, тамошние жители и привыкли к этому…
— Н-да, а вообще-то… я сколько раз уже говорил, Дюла, твоему дяде Иштвану: здесь надо бы саманный домик поставить. Обошелся бы он ни во что, зато на рождество мы могли бы здесь жить, как князья.
— Я скажу ему, дядя Герге, — пообещал Плотовщик. — Скажу и возьму с него слово, не то он забудет.
— Умно сказано, а то мне он вот уже двадцать лет кряду обещает и все откладывает с года на год. Хотя в хозяйстве найдутся и старая дверь, и лишние окна, а я бы смастерил три лежака. Три, и не больше, потому, как мы уже сжились.
Ребята ничего не ответили, но за этим кратким утверждением Матулы они чувствовали нечто гораздо большее. «Мы уже сжились», — сказал старик, а ребята ощущали за этими словами, что они не просто сжились, но уже многому научились, многое умеют и не только смотрят, но и видят, не только слышат, но и понимают, не только наблюдают за явлениями и вещами, но и постигают их. Они чувствовали также, что все их раскрывающееся существо наполнено уважением к действительности и любовью к природе. Они выросли, окрепли и сейчас уже не только приемлют непреходящее, суровое сияние действительности, но и стремятся к нему, как к свету.
Теперь действительность означала прощание, но в то же время она означала и надежду на поездку сюда на рождественские праздники. Ради этого нужно было трудиться, даже бороться за это, но ведь действительность создается человеческой волей.
— Не беда, если мы приедем домой немного раньше, — сказал Плотовщик. — Нужно взяться за математику, да и другие дела есть.
— Да уж. — вздохнул Кряж. — Конечно, надо! Придется попросить Янду. Я уж лучше готов терпеть его зазнайство. А эти пропорции и прочие премудрости! Представляешь, бедняга Ацел все лето только и делал, что их долбил. Как бы опять не заболел.
