Жалейка - Мария Александровна Мельникова
Баба Клава даже отдаленно не напоминала пастушек, которых изображают на пасторальных картинах – тонких, изящных и нарядных, в красивых платьях и шляпках. Это была жилистая грубая старуха, которая много ругалась и курила. Казалось, что лицо бабы Клавы покрывали не морщины, а глубокие трещины.
От прежней жизни, в которой у нее были дети и муж, остались только груды разнообразного хлама и старый беззубый кот. Муж давно умер, а дети выросли и уехали отыскивать счастье среди цивилизации, за тысячи и тысячи километров от дома и матери…
Стадо медленно брело по вытоптанным полям к дальнему пастбищу, на котором еще оставалась густая и сочная трава. Фрося спотыкалась на кочках и ухабах.
– Давай держись за меня, что ли… – Баба Клава протянула девочке свою сухую, черную от загара и работы руку.
Так дальше и пошли, держась за руки.
– Шевели окороками! Что, в консерву торопишься?! – так старуха изредка окликала отстающих коров.
А Фрося думала, что роднее бабы Клавы на этом свете у нее нет никого. Или есть? Почему родители не ответили ей из могилы? Погибшие дети ведь ответили своей матери… Страшно, жутко, но ответили. «Пусть мама и папа тоже уже призраки, тени, пусть они ужасные мертвецы, пусть ругают меня… Только бы одним глазком их увидеть…» А потом девочка вспомнила, что скоро настанет ночь примирения, когда живые смогут встретиться с мертвыми.
«Я тоже приду! Все равно приду!» Чтобы увидеть родителей, Фрося готова была пойти куда угодно, даже в пропасть, даже в могилу. В этом мире ее ничего не держало.
– Ну чего дрожишь-то? Сама не хвораешь ли? – Баба Клава оценивающе, искоса посмотрела на девочку и спросила: – Уж не собралась ли ты часом, душечка, отправиться за родителями?
Фрося вздрогнула и во все глаза уставилась на старуху. Случайно ли она бросила эти слова или что-то знает?
– Рано тебе туда, успеешь… – Баба Клава отвела глаза и сплюнула. – Прежде чем в землю лечь, нужно зачерстветь получше, чтобы продержаться в родной землице подольше, а то черви быстро растащат, и ни духа, ни памяти не останется. Живи! И назад не оглядывайся. Иди-иди! Вперед! – старуха выкрикнула последние слова так, будто приказывала. – Не оглядывайся… Никогда не оглядывайся на прошлое, – добавила она уже тихо, с болью и хрипом.
– Я на кладбище сегодня ночью была, в храме. С тетей там ночевала, – сказала девочка.
– С кладбищенской сумасшедшей?! Вот уж тебя, душечка, угораздило! С полоумной старухой кукуешь, так еще теперь и задружилась со Стаськой-сумасшедшей. Вот и сама кукукнешься! Брось ты это, пока не поздно. Слышишь меня? Брось!
– Мне тетю жалко, она как будто сама умерла. Места себе на земле не находит, по детям тоскует…
– Дура она! Сама во всем виновата. Мы ж, когда дом ее погорел, всей деревней помочь хотели, дом снарядить собирались, хозяйство какое-никакое приготовили. Все ж понятно, не нужно сто лет на свете жить, чтобы горя хлебнуть. Вот ты, от горшка два вершка, а сколько уже успела горечи напробоваться? То-то и оно. Главное, не оглядываться. Дальше нужно жить, дальше. Что случилось, то случилось. Нас не спросило: надо оно нам было или нет? Готовы али не готовы мы были это принять? Все! Ничего не воротишь, правильно говорят: «Что упало, то пропало». А вот что осталось тебе на счастье, то неси дальше и береги! Другого-то не будет. А Настасья взяла да и последнее выбросила – саму себя. Совсем помешалась, в могилу к ребятишкам своим бросилась, когда мы их закапывали. Тело ее мы оттудова, конечно, достали, а вот умишко и сердце, видать, там так и остались…
Коровы свернули на заросшее поле и остановились, привлеченные сочными ароматными пучками травы.
– Подремли-ка под березками, горемычная, небось и без тебя справлюсь, – усмехнулась баба Клава. – Только сначала чаю сладкого выпей да хлебцем закуси. Глядишь, и полегче станет.
Старуха достала из котомки обед и протянула девочке. А сама не торопясь заковыляла разнимать двух повздоривших коров.
Фрося прислонилась спиной к березе и отщипнула кусочек хлеба. Недавно поднявшееся солнце начало пригревать, лениво разбредались по полю коровы, мирно шелестела листва, убаюкивая, отгоняя далеко прочь ночной кошмар.
Фрося начала задремывать, как вдруг на ее груди словно вспыхнул костер. Это без огня полыхала жалейка. Она напомнила о себе грубо и внезапно. Есть кошмар, от которого невозможно так просто отмахнуться. Он будет неотступно следовать за тобой, куда бы ты ни пошел. Будет стоять за спиной, а однажды столкнет в бездну, которая уже приготовлена.
От неожиданности девочка вскочила на ноги и поскорее вытащила берестяную дудочку из-за пазухи. Она оставалась точно такой же, какой была прежде, но жгла руки и вселяла в душу тревогу. Фрося еще не догадывалась, в какую игру она ввязалась и что ждет ее дальше.
На старой замшелой березе, возле которой девочка хотела отдохнуть, виднелся длинный прямоугольный срез. Когда-то очень давно кто-то вырезал ножом кусок коры. Засечки затянулись, но шрам, почерневший от времени, остался.
Эта береза до самой своей гибели будет молчаливым и безучастным свидетелем события, которое стало началом, истоком большой бездонной беды.
Вторая попытка
Преодолевая усталость и отвращение, Фрося открыла дверь своего дома и зашла в горницу. За работу на пастбище девочка получила крынку молока и кусочек сливочного масла.
– Пришла? Не запылилась?! – выкрикнула старуха, заслышав ее возвращение.
– Налить вам молока? Еще теплое. Парное молочко… – спросила Ефросинья, привычно пропуская мимо ушей ворчание старухи.
– А что? Я с голоду, что ли, помереть должна? Давай, умори бабушку голодом! Отплати за все мое добро.
Девочка глубоко вздохнула, пытаясь освободиться от накопившейся обиды на этого странного, озлобленного на весь мир человека. Она подала старухе кружку молока с ароматной кружевной пенкой и торопливо вышла на улицу. Тяжело и неприютно ей было в стенах некогда родного дома.
Больно было видеть свет в чужих окнах – там, где теплилась жизнь и люди собирались за общим столом у натопленного очага. Куда легче было бродить по полям – там, где все, как она, были сиротами, озябшими на ветру.
Девочка шла опустошенная, не разбирая дороги: ни мыслей в голове, ни чувств в душе, только тоска – пронзительная непроглядная. Ноги цеплялись за пряди пожухлой травы, но Фрося почти этого не чувствовала. Она видела перед собой только могильную яму и черную тень, которая тянулась к ней, хватала за ноги и затягивала к себе.
Когда мрак этого странного забытья рассеялся, девочка обнаружила себя на кладбище возле могилы родителей. Низкое
