Самуил Миримский - Озорники
«Ага, значит, не только с соотечественниками», — отметил сержант и спросил:
— Ну, и куда ты, папаша, направляешься?
— На Лисий кордон.
— Это к Петровичу, что ли? Ну, тогда без рыбки не останешься… А паспорт захватил с собой?
Сержант вскользь посмотрел паспорт и вернул его. Загасив сигарету, он вышел из отделения и вскоре вернулся в сопровождении мрачного вида широкоплечего человека.
— Ну, повезло тебе, отец, на знакомого шофера нарвался. Он тебя довезет до леса. Дальше сам дорогу найдешь. Извини, если что не так…
Наблюдение за профессором находилось в надежных руках.
ДОРОГА В НИКУДА
Профессор посмотрел в бинокль, но ничего не разобрал. Впереди колыхалась карусель из листьев, веток и солнечных пятен. Мосточка, на который указал ему шофер, не было видно. Тогда он спрятал бинокль, и все стало на свои места. Обозначились прогалы между кустов, открылась тропка, зовущая вперед. Профессор вскинул рюкзак и, фальшиво насвистывая, зашагал вперед, то есть, проще говоря, в никуда, больше надеясь на удачу, чем на то, о чем узнал от шофера. И, как это часто бывает, судьба улыбнулась ему: показался обещанный мостик, за которым начинался лес.
День уже клонился к вечеру, и в сумерках подумал профессор, едва ли найдешь кордон. Не лучше ли прямо здесь и остановиться на ночлег? Профессор стал оглядываться, выбирая местечко, как вдруг послышались голоса. Голоса свернули в сторону и затихли. Остановить людей и расспросить? Однако можно обойтись и без них. Если взобраться сейчас на дерево, то без труда удастся рассмотреть местность и установить, где находится избушка лесника, а кстати и кому принадлежат голоса. Профессор нацепил на шею бинокль, поглядел вверх, прикидывая расстояние до верхушки, но тут опять послышались голоса. Он приник к дереву, но голоса снова пропали. Сильно разросшаяся ель в несколько ярусов расстелила свои шатры один над другим, сужаясь кверху, подобно колокольне. Больше нельзя было терять времени. Профессор вспомнил восхождения, которые он совершал в молодости в горах Дагестана, застегнул штормовку на все пуговицы, взялся за колючую ветку и храбро ступил на нижний ярус. С небольшой поклажей — биноклем и фотоаппаратом — он взобрался почти на самую верхушку и замер, после черного мрака нижнего леса ослепнув от изобилия света. Лес разбегался террасами. От красоты, открывшейся вдруг, стиснуло дыхание, и на глаза навернулись слезы. Не хватало только снежных вершин, чтобы полностью вернуться в свою далекую юность с ее поездками в Дагестан. Профессор устроился поудобнее, приставил бинокль к глазам и сразу же оказался в центре мироздания.
Над распадками и каменистыми отрогами висела прозрачная луна. Неясные гулы — то ли ветер, то ли птичий щебет — создавали ощущение полета. И подумать только, что он мог умереть, не повидав всей этой красоты! А ведь рассказать другим — слов не найдешь.
Все же профессор похвалил себя за предусмотрительность. Он взял с собой фотоаппарат и сделал несколько кадров, засняв и эту крайнюю ветку, на которой качалась белочка, и это облако, сидевшее на острие скалы, и это озеро, горящее закатным огнем, и вон те склоны, за которыми шумит лесная река. Душа была переполнена увиденным. Теперь, слава богу, можно спуститься, выпить кофейку из термоса и прикорнуть до утра. Кордона не видать, но на сегодня хватит.
Профессор нащупал левой ногой нижнюю ветвь, чтобы начать долгий спуск, но замер — послышался треск кустов и точильный шум: чик-звяк, чик-звяк! Звук металла о металл. Сквозь ветки показались две фигуры. Они направились к дереву, на котором замер профессор, охваченный трепетом предстоящего разоблачения. Профессор съежился, страстно мечтая превратиться в пичугу, незаметную среди ветвей, в нечто почти бестелесное и долгоносое, похожее на сучок. Профессор мог поздравить себя с чудом внушения. Редкий случай самогипноза — совершенно явственно он почувствовал, как в нем начинаются изменения: он стал вбираться в себя, исчез живот, изострилась лодочкой грудь лицо вытянулось, превращаясь в острый клюв, руки сложились за спиной, укладываясь крыльями, пальцы на ногах расправились крестовиной когтей, и все тело покрылось жестким пером. После всего, что с ним случилось сегодня — встречи с контролерами, разговора с сержантом и поездки с шофером, — он не так уж сильно удивился своему превращению в дятла и сейчас по детски верил в свое всемогущество и спокойно наслаждался восхитительным чувством, пришедшим к нему из детства, когда нет ничего невозможного. Парение над холмами, распадками, лесами и полями и вообще вся эта канитель с поездкой показались самой что ни на есть естественной подготовкой к этому вот сейчас испытанному и такому необходимому превращению в дятла.
Профессор одернул на себе крылья, ощутил в лапах легкую силу, способную вознести его по стволу на самый верх, в мускулистых щечках — нестерпимый зуд от желания вонзить острое шило клюва в мягкую кору, под которой угадывались сочные червячки, и короткая сильная шея напряглась, как занесенный молот. Освоившись в новом теле, профессор уже без страха ждал любой встречи с людьми, твердо рассчитывая на быстроту своего птичьего маневра. Он услышал шорох и шумное дыхание. Люди остановились под самой елью и, жужжа фонариком, стали оглядываться. Это были мальчики. Один из них вытащил из рюкзака одноручную пилу и пнул ствол ели ногой. С нее упало несколько шишек…
ШПИОН ПОНЕВОЛЕ
— Не слишком ли велика, как ты думаешь? Пока огонь доползет до вершины, ель может свалиться, и бачок упадет, не взорвавшись…
Это был несомненно Бобкин голос — тонкий, но с какой-то незнакомой хрипотцой, очевидно вызванной привольной жизнью в лесу. Две недели жизни на воздухе — не пустяк.
— А достаточно ли густа верхушка, чтобы спрятать в ней бачок? — продолжал Бобка, словно бы читал кому-то лекцию. — Я думаю, было бы неплохо выкрасить бачок в зеленый цвет, чтобы он не блестел, и тогда ни один черт не увидит его даже в бинокль. Это, по-моему, неплохо, ты не находишь?
Вася ходил вокруг елки, оглядывая ее с разных сторон, не очень-то вслушиваясь в то, что говорил Боб.
— Строго говоря, зеленая окраска сразу решит проблему маскировки… — Боб ходил теперь за Васей, спотыкаясь о коряги, но, даже спотыкаясь и ойкая, он продолжал развивать свои соображения: — Бачок могут заметить, когда будут устанавливать елку, и в этом состоит главная опасность. Ну хорошо, допустим, что не заметят. В конце концов, за это несет ответственность Смагин, а в лагерь елку притащат сельские ребята. Пусть так. Ну, а что, если бачок взорвется раньше времени? Ты скажешь: «С чего это вдруг?» На это я отвечу: «Когда огонь разгорится снизу, горячий воздух, естественно, достигнет вершины раньше огня, в бачке образуются газовые пары…»
На этом месте Боб споткнулся, чуть не сбил с ног Васю, тот подхватил его и отряхнул.
— Чего ты плетешь и не смотришь под ноги? Горячий воздух, давление… Сколько чепухи наговорил! И про краску наболтал. Где ее достанешь, краску?
— Как же быть, в таком случае?
— Лапником обложим бачок, так что никто не заметит. Непонятно, что ли?
— Ты прав, пожалуй. В самом деле, и как это мне в голову не пришло?
— Вообще, занимайся своей подзорной трубой и не лезь в технику.
— Ладно, — сказал миролюбиво Бобка. — Может, мы эту тогда и спилим? Попробуй, как звенит!
Раздались удары. Мелкая судорога просверлила птичье тело профессора, удары отозвались в позвонках и взбудоражили крылья. Он прижался телом к смолистой коре и закрыл глаза. С каждым ударом топора рассеивалось детское наваждение чуда. Профессор снова превращался в нескладного, длинного старика. Замышлялось какое-то озорство. Надо бы остановить проказников. Проще всего было бы дать себя обнаружить и спокойно сказать: «Не пугайтесь, мальчики, это я, Дим Димыч. Подождите, я спущусь и все объясню». Но этот вариант был отвергнут как негодный, хотя и мог предупредить катастрофу.
Он, профессор Шмелев, заведующий травматологическим отделением детской клиники, достиг в своей жизни всего и, слава богу, пожил достаточно. Гибель от какого-то взрыва, с точки зрения медика, досыта насмотревшегося всяких смертей, казалась ему вполне достойной. Но только самая гибель, а не последствия. А последствия были бы кошмарные. Кто мог бы объяснить появление здесь трупа почтенного профессора? И что подумают люди, обнаружив покойника возле тайного убежища мальчиков? А кроме того, каким легкомыслием покажется поведение профессора, когда из допросов дорожных попутчиков выяснится, что он был задержан как безбилетник! И наконец, что подумает следствие, проявив пленку и увидев на снимках пейзажи, сделанные с вершины дерева?
