Геннадий Прашкевич - Война за погоду
Про свою память сказать такое Вовка не мог.
Одно дело, подумал, если лежу на краю Сквозной Ледниковой долины. И другое, если свалился за борт… Буксир, застопорив машины, стоит невдалеке… С мостика смотрят мама, Леонтий Иванович, капитан…
«Рукав примерз…»
Вовка с отвращением отодрал рукав малицы от пористого белого льда.
Медленно привстал, наконец, поднялся. И замер в негодовании. Ушел «Мирный»!
Совсем ушел! До самого горизонта – только широкие поясины льдов, разведенные ветром. В полыньях покачиваются лиловые мокрые околыши. Море вздыхает, играет в глазах ледяной блеск. И не тертюха плотно сбита к берегу, а настоящий тертый лед. Торчат клыки голубые. Угораздь «Мирного» пройтись бортом по таким клыкам, распорет насквозь всю обшивку.
Как меня угораздило? Почему Белый рядом?
Это каким же был удар, если клетку с собаками опрокинуло?
Вовка испуганно растирал ушибленное плечо. Край выдавленной на берег льдины, на которой он лежал, был припорошен налетом черной пыли. Внизу хлопотала, всхлипывала, поблескивала черная, как чернила, вода.
А по правую руку громоздился массив Двуглавого.
Вовка отчетливо, как-то даже неестественно отчетливо, до самых мельчайших деталей представил, что делается сейчас на палубе «Мирного». Боцман, конечно, всякими словами поносит беспутного пацана, испортившего весь рейс, а Леонтий Иванович – пса, сбежавшего вместе с Вовкой. Капитан Свиблов презрительно смотрит за борт – это, дескать, Главное Управление Гоавсевморпути навязало ему таких пассажиров. «Видите льды? – тычет пальцем. – Это не сморозь и не молодик. Это коренные льды. А у меня на борту люди и генеральный груз. Высажу на берег, сами посылайте за пацаном упряжку. Я ждать не буду.»
А мама?
Не могла мама не увидеть, что нет Вовки. Она бы по тонким льдинам добежала за ним до берега!
– Белый…
Голос прозвучал хрипло, неуверенно.
Дошло вдруг: «Это взрыв был… Щека горит… Обожгло огнем… Не топляк качался за кормой, а перископ… Мангольд или Шаар… А может, Ланге… Или Франзе… Стреляли же раньше днем… Это только так говорят, что атмосферные явления… А на самом деле… Грохот по всему морю… И военный инструктор предупреждал, чтобы прятались в туман… Не зря Хоботило ходил на цыпочках…»
Вовка с ужасом огляделся.
Где разбитые шлюпки? Где обломки деревянных надстроек, не тонущие спасательные пояса? «Ничего же нет… Только я и Белый… Значит отбился „Мирный“… Значит расчехлили матросы крупнокалиберные пулеметы, ударили по подлодке и ушли от торпед в скопления льдов… А меня потеряли… При взрыве… Стоят сейчас в бухте Песцовой, а Леонтий Иваныч собирает упряжку…»
Немного успокоившись, взглянул на хребет.
Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, такими ужасными и низкими они казались, что ледяной холодок страха снова тронул его спину. Приедут за ним или нет, но пока он один… Даже рукавичек нет… Потерял… А ночью теплей не станет… «Зато мама теперь ни за какие коврижки не отправит меня в Игарку… Оставит на станции…»
А если не приедет Леонтий Иваныч?
А если капитан Свиблов увел буксир в море?
«Трус… – обругал себя Вовка, окончательно приходя в себя. – А хотел прятаться в торосах, ночь провести в снегах… Самый толстый свитер натянул… Сухарями запасся… Колька бы на моем месте не струсил…»
Тихонько позвал:
– Белый!
Но пес даже не повернул голову.
А Вовка с ужасом вдруг увидел на вздыбленной обкрошенной льдине рядом бесформенные, но ясно различимые ярко-алые пятна?
«Сурик… Сурик это… Краска, которой покрывают днища судов… – пытался успокоить себя. – Как мамонт ворочался „Мирный“, увертывался от фашистских торпед, лез сквозь льды, не разбирая дороги… Вот ушел, только льдины измазал суриком… Надо теперь самому добираться до метеостанции… Никого не надо теперь ждать… Если выйду сейчас, доберусь к вечеру…»
Думая так, он не мог оторвать глаз от ярко-алых пятен.
Почему он сразу их не увидел? Они же за километр видны!
Вовка снова окликнул пса, но Белый даже не повернул голову. Легкой трусцой, припадая на заднюю левую лапу, Белый бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливая, водил низко опущенным носом. И остановившись, яростно заработал передними лапами, будто нору рыл.
– Белый!
Пес не оборачивался.
Поскуливая, работал лапами.
А под унтом Вовкиным что-то неприятно хрустнуло.
Щепка, увидел он. Самая обыкновенная деревянная щепка.
«А разве щепки бывают не деревянные?…» – тупо подумал он. Ничего страшнее в жизни не находил, чем эта щепка. Поэтому и закричал: «Белый!» Но пес и не думал откликаться. Покрутился, уселся задом на лед. Поднял лобастую голову и вдруг хрипло, дико завыл.
Охнув от боли в плече, Вовка бегом припустил к полынье. Не может пес выть просто так. Что-то там есть такое, в этой проклятой полынье!
И застыл.
Замер. Остановился.
В чернильной полынье, на длинном ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый этот ледяной язык, лежал человек… Знакомый человек… Бушлат черный… Кирзовые сапоги…
Боцман Хоботило.
Только голова не в меховой шапке…
Ужасная теперь у боцмана была голова…
Вовка не мог поверить. Коричневый, пустой, как бы отшлифованный и покрытый лаком череп. Тяжелое тело в бушлате, в ватных штанах, в сапогах, а вместо головы – череп. Голый, совершенно пустой. С пустыми глазницами и с выдающимися вперед зубами. Будто выварили его в крутом кипятке и покрыли лаком. А там, где этот голый череп соприкасался с шеей, кожа даже не тронута, ни кровинки не выступило… Все будто прижжено…
Вовку резнуло
Вспомнил голос Леонтия Иваныча.
…Было такое… Радиста унесло на лодке…
…Гора рыбы лежала совсем нетронутая, серебрилась, а на доске – долговязый человек, руки на груди… Будто положили умирать, а перед этим аккуратно сняли кожу с головы вместе с волосами… Не просто скальп, а всю кожу сняли, все мышцы, весь жир…
…Даже мозги вынули… Оставили голый череп…
Не веря себе, Вовка шагнул к полынье.
Крупная дрожь мешала. Знал, что надо спуститься к воде, вытащить боцмана на лед, но не было сил. Позвал шепотом:
– Дядя боцман!
Хоботило не откликнулся.
«Трус… Трус… Боюсь спуститься…»
Думал так, а сам медленно, но все-таки спускался к воде, коснулся, наконец, обледенелого бушлата.
Сукно показалось стеклянным.
Таким же стеклянным показался голый череп.
«Зачем я тяну за хлястик? Он оборвется сейчас…»
Хлястик, правда, оборвался. Тогда Вовка сел рядом с полыньей и заплакал.
Тяжелое тело… Черный бушлат… А вместо головы череп… Как такое может быть?… Такой большой человек, а череп голый… Почему?… Ну, обгорел бы… Понятно было бы… Но совсем голый…
Вовка плакал и никак не мог оторвать глаз от боцмана и чернильной черной воды.
Где-то на грунте, думал он, лежит чужая подлодка. Капитан Шаар, или капитан Мангольд, а может эти Франзе или Ланге пьют свой сладкий горячий кофе-эрзац с печеньем и посмеиваются над несчастным буксиром, так сильно дымившим пузатой низкой трубой…
– Белый!
Белому, впрочем, было не до Вовки.
Белый настороженно обнюхивал плоский, валяющийся недалеко от полыньи ящик.
– Белый! – утирая слезы, крикнул Вовка, а сам уже бежал к ящику, отдирал фанерную крышку.
Шоколад «Полярный»!
Однажды, еще до войны, забежал к Пушкаревым знаменитый друг отца радист Кренкель. Всегда с улыбкой. Маме – цветы, Вовке – плитку шоколада. Он хорошо запомнил – «Полярный»! А Кренкель, посмеиваясь, рассказал отцу о своей поездке в Германию. В тридцать первом году пригласили русского радиста участвовать в полете знаменитого дирижабля «Граф Цеппелин». Забыв о шоколаде, Вовка ждал от Кренкеля бурных приключений: взрывов в воздухе, катастроф, бурь в эфире. Но знаменитый радист не столько про дирижабль говорил, сколько про польскую охранку – дефензиве. Во-первых, обижался Кренкель, люди из польской дефензивы отобрали у меня номер журнала «Огонек» и свежую газету «Известия». Во-вторых, все они, как один, походили на генералов – шпоры позвякивают, усы топорщатся, вспыхивают под солнцем обведенные медными полосками края роскошных конфедераток…
Оглядываясь на мертвого боцмана, Вовка украдкой сунул в карманы несколько толстых плиток.
Это он угостит маму…
И Леонтия Иваныча угостит…
«Вот как удачно получается, – судорожно глотая слезы, думал он. – И сам приду, и приведу Белого… И принесу шоколад…» Он вдруг всей душой поверил: не мог затонуть «Мирный»! Не из таких капитан Свиблов! Он самый осторожный капитан на Севере. По приказу осторожного капитана ударили матросы по фашистской подлодке из спаренных пулеметов, заставили нырнуть в море…
О боцмане Вовка старался не думать.
12
Он медленно плелся по плотному, убитому ветром снегу.
