Кэтрин Ласки - Побег
Он помолчал, не сводя глаз с Эстреллы.
– Люди – конюхи, священники, Искатель и его солдаты – избавились от нас. Предали нас.
– Но до тех пор они были добры к нам! – возразила вторая кобыла.
– До тех пор! Ха! Это ничего не значит! – рявкнул жеребец.
Кобылы печально опустили головы и замолчали. Гордо не унимался:
– Когда-то они ухаживали за вами, скребли и чистили ваши шкуры, по праздникам вплетали цветные ленточки в гривы и хвосты. Когда-то они клали вам на спины позолоченные седла. Но знаете что? Это ничего не значит! Потому что свои позолоченные седла они ценят больше, чем вас. Думаете, они бросили бы золото за борт, если бы корабль двигался недостаточно быстро? Да никогда! – Тут он понизил голос и снова бросил взгляд на Эстреллу: – Это люди повинны в смерти Перлины.
По холке Эстреллы пробежал холодок при упоминании имени ее матери. Она опустила голову и посмотрела на свои копыта. Только сейчас до лошадки дошло, что она стоит на твердой земле, о чем так мечтала мамита. Здесь она должна научиться бегать и брыкаться… Мама говорила, что этому даже не надо учить, всё получится само собой.
В память о маме ей хотелось побежать, сорваться в галоп, попрыгать и побрыкаться в траве под синим небом и ярким солнцем. Больше никаких гамаков и веревок! Она свободна…
И одинока.
Нужно бежать, бежать изо всех сил и как можно дальше, чтобы избавиться от боли, тоски и горечи, которые поселились в сердце.
Мамита, посмотри на меня!
Эстрелла с места сорвалась в галоп и помчалась вдоль берега ручья, обратно на песчаный пляж, срывая копытами хлопья пены с морских волн…
Все вокруг так отличалось от темного и душного трюма, в котором проходила до этого вся ее жизнь. Эстрелла никогда раньше не знала даже собственного веса – и силы собственных ног. Хвост и грива летели по воздуху, ветер свистел в ушах. На темнеющее на горизонте небо выкатилась луна, и по морю протянулась серебряная дорожка. В небе зажглись первые трепещущие огоньки звезд. Эстрелла мчалась все быстрее и быстрее, едва касаясь копытами земли. Сердце билось ровно и сильно, ритм бега пел в теле, наполняя собой кости и сухожилия, мышцы и мускулы.
Я лошадь, и я рождена, чтобы бежать! Я быстрее ветра!
Она понятия не имела, как далеко успела убежать – песчаный берег казался бесконечным, – но вскоре различила стук копыт у себя за спиной.
– Хасинта! – окликнул ее молодой жеребец.
Она резко остановилась и обернулась.
– Нет! Это не мое имя.
Их догнали остальные лошади.
– Но так тебя называли люди! – сказала Вьеха.
– Хасинтой назвал меня Искатель! – фыркнула Эстрелла – Но моя мама дала мне имя Эстрелла. И теперь мы, как сказал Гордо, свободны от Искателя, свободны от людей. Нам нужны новые имена, потому что мы теперь в новом…. Новом…
Она не знала, как назвать это место. Новым Светом ей называть его не хотелось – это был их дом, давно потерянный и вновь обретенный. Но поймут ли ее? Чувствуют ли ее соратники то же, что чувствует она? Ведь они не видели вспышки в глазах Перлины, и в головах у них вряд ли скачет среди высоких трав маленькая Первая Лошадь…
– Выбрать имена? – переспросила каштановая кобыла. – Люди назвали меня Феа[4] – из-за отметин на морде.
– Но ты – это же не только пятна на шкуре! – возразила Вьеха. – Им следовало бы называть тебя Анжелой. Ты была рядом со мной в море, ты подбадривала меня и не оставила ни на миг. Ты напомнила мне, что я королевская лошадь, носившая на спине королев и принцев, что у меня широкая грудь и сильные ноги и что я могу плыть. Ты придала мне сил и храбрости – словно один из тех ангелов, о которых рассказывал толстый падре.
Феа горячо воскликнула в ответ:
– Но ведь ты, Вьеха, всегда была добра ко мне, пока мы жили в трюме. Ты не жадная, как Центелло. Ты всегда делилась всем, что у тебя есть. Ты гораздо больше, чем Вьеха[5]. В твоей широкой груди бьется большое сердце.
– Значит, мы будем звать тебя Корасон![6] – кивнула Эстрелла.
– Но меня всегда звали Вьехой, я не уверена, что смогу привыкнуть к новому имени…
Старшая кобыла нерешительно посмотрела на подругу. Вьеха была потрясающе красива: очень темно-гнедая, с такими же темными пятнами на белом крупе и задних ногах – словно на нее кто-то накинул горностаевую мантию. Люди называли такую масть пегой.
– И все же теперь, с твоего позволения, мы будем звать тебя Корасон, – решительно сказала Эстрелла.
– А меня? – спросил серый жеребец. – Меня люди старым не называли, хотя я старше Корасон. Они называли меня Гордо[7].
– А какое имя тебе хотелось бы носить? – спросила Эстрелла.
– Пока не знаю. Хочу подождать, посмотреть…
– Что посмотреть? – с любопытством поинтересовался молодой жеребец.
– Посмотреть, вдруг я найду свое имя или оно само меня найдет, – серьезно ответил Гордо.
Лошади тихонько заржали, словно хихикая над его словами.
– Как же нам называть тебя, пока ты ждешь встречи со своим именем? – спросила Корасон.
– Эсперо![8]
– Эсперо? – переспросила Эстрелла. – Хорошее имя.
– Да, и с ним легче терпеть. Я научился терпеть, это умение приходит с возрастом.
– Мы могли бы называть тебя Пасьенсо…[9]
– Нет! – твердо сказал серый жеребец. – Мне нравится Эсперо.
– Значит, ты будешь Эсперо – пока не найдешь свое истинное имя или оно не найдет тебя! – торжественно провозгласила Анжела.
– А я знаю свое истинное имя! – с радостным ржанием воскликнул молодой жеребчик.
– И каково же оно, Митти? – ласково спросила Анжела.
Глаза у вороного Митти были разного цвета: один карий, другой голубой. Голубой выделялся на черном фоне, сверкая, словно драгоценный камень или кусочек летнего неба, случайно проглянувшего сквозь ночную тьму.
– Никогда не понимала, почему люди зовут тебя Митти! – фыркнула Эстрелла.
– Это сокращенное от Mitad y Mitad, Половинка и Половинка. Один глаз голубой, другой карий. Как будто я полукровка. Но я видел свое отражение в ведре с водой, и мне нравится мой голубой глаз.
– Тогда, быть может, нам так и называть тебя – Голубой Глаз? – спросила Анжела.
– Нет-нет. Зовите меня Селесто[10]. Пока мы плыли, я смотрел на небо – оно того же цвета, что и мой глаз. Оно вошло в мою душу, и теперь я стал целым, обретя свое истинное имя.
Анжела неуверенно переступила с ноги на ногу.
– Но как же мы… Что, если мы встретимся с нашими хозяевами, и они станут звать нас нашими старыми именами?
– Хочешь сказать, их старыми именами? – резко повернулся к ней Эсперо.
– Хорошо, пусть их именами. Не запутаемся ли мы, Гор… я хотела сказать, Эсперо?
– Нет! И выкини из головы мысли о встрече с ними. Отныне у нас свой путь, и мы принадлежим сами себе. У нас больше нет хозяев.
Кобылы обменялись тревожными взглядами.
Когда взошла луна и небо усыпали мириады звезд, лошади расположились на ночлег под пальмами, возле ручья. Широкие листья надежно укрывали их, рядом журчала чистая вода. «Куда же нам дальше держать путь?» – с тревогой думала Эстрелла.
Они должны идти вперед. Юная кобыла знала это не разумом – всем своим естеством. Знание это жило в костях и в крови, в копытах и в сердце. Короткая вспышка в глазах умирающей матери. Крошечная фигурка, мчащаяся сквозь море трав.
Эстрелла уже убедилась, что умеет бегать. Несмотря на тесноту гамака и свою полную беспомощность с первых дней жизни, она не ослабела, ноги у нее были сильными, а сердце – выносливым. И их – ее и четверых ее спутников – ждало и звало нечто необычное и волнующее. Это неведомое Нечто было даже сильнее власти людей.
От волнения Эстрелла не могла заснуть. Она скучала по запаху матери, а стоило задремать, и к ней тут же приходили мрачные и страшные сны о зловещем черном лезвии, вспарывающем морскую гладь… В ночной тишине не на что было отвлечься, и Эстрелла невыразимо страдала. Ей так хотелось уткнуться в теплый материнский бок!
Внезапно она поняла, что мама больше никогда не вернется, что она ушла навсегда, – и из груди лошадки вырвалось тихое рыдание.
Тишина и покой превратились в одиночество и звенящую пустоту. Мир был слишком велик для маленькой Эстреллы, а теперь в нем зияла огромная дыра.
Одной из последних фраз Перлины была «Держи голову высоко!». Теперь Эстрелле казалось, что она тонет, захлебывается в одиночестве, не в силах смириться с уходом матери. Паника внутри нарастала, и Эстрелла судорожно втягивала воздух, чувствуя, что задыхается.
Она уже несколько дней не пила молока Перлины, но именно сейчас ей мучительно захотелось ощутить его вкус. Она скучала по теплу большого материнского тела, по таинственным звукам, доносившимся изнутри, – там билось большое сердце, там спокойно и мерно работали легкие – как дыхание ветра, наполнявшего паруса… Она скучала по запаху гладкой шерсти и пота. Это и был ее особенный и неповторимый запах – запах Перлины.
